Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью 1817 г., когда Истоминой было всего восемнадцать, ее кроткое очарование, темные волосы и прелестный румянец стали причиной одной знаменитой петербургской дуэли. Пятого ноября того года она повздорила со своим молодым покровителем графом Шереметевым, и Грибоедов уговорил ее зайти на чашку чаю в квартиру, где он жил вместе с графом Завадовским (в последнем знатоки прототипов узнают персонаж, упомянутый в «Горе от ума» (IV, 4):
…во-первых, князь Григорий!!Чудак единственный! нас со смеху морит!Век с англичанами, вся английская складка,И так же он сквозь зубы говорит,И так же коротко обстрижен для порядка.
Завадовский был безумно влюблен в Истомину. Шереметев обратился за советом к Якубовичу, прославленному дуэлянту (уже отправившему на тот свет десяток храбрецов), и тот предложил partie carrée[183]. Естественно, и Завадовский, и Грибоедов хотели драться с Якубовичем; после некоторых колебаний Завадовскому достался Шереметев, а Грибоедову — Якубович. Дуэль началась с поединка Завадовского и Шереметева на Волковом Поле 12 ноября вскоре после полудня (Онегин, вероятно, был еще в постели) Стрелялись из пистолетов Лепажа с расстояния в 6+6+6 шагов (см. коммент. к гл. 6, XXIX–XXX). Секундантами были некто д-р Ион (Джон) и приятель Онегина Каверин. Шереметев выстрелил первым, и его пуля вырвала клок воротника на сюртуке Завадовского. «Ah, il en voulait à ma vie! À la barrière!»[184] — вскричал граф Завадовский (невольно перефразируя возглас графа Розамбера из «Окончания любовных приключений Фобласа» («Fin des amours de Faublas»), когда, на совсем другой дуэли, пуля противника срезает ему с головы прядь волос: «C'est à ma cervelle qu'il en veut!»[185]) — и с шести шагов прострелил Шереметеву грудь. В яростной агонии бедняга метался и бился в снегу, словно огромная рыбина. «Вот тебе и репка», — грустно и по-свойски сказал ему Каверин{19}. Гибель Шереметева отложила поединок Якубовича и Грибоедова; он состоялся годом позже в Тифлисе (23 октября 1818 г.) первоклассный стрелок, зная любовь великого писателя к игре на фортепьяно, аккуратно прострелил ему ладонь левой руки, повредив мизинец; это не помешало Грибоедову и дальше музицировать, но десять лет спустя лишь этот скрюченный мизинец помог опознать его тело, до неузнаваемости изуродованное толпой персов во время антироссийского бунта в Тегеране, где Грибоедов служил посланником. 11 июня 1829 г. Пушкин, знавший Грибоедова с 1817 г., ехал из Грузии на юг, через Армению, в Арзрум, и на повороте дороги ему повстречалась запряженная двумя волами арба — это везли в Тифлис тело Грибоедова. Истомина вышла замуж за второсортного актера Павла Якунина и в 1848 г. умерла от холеры.
Вариант8 В беловой рукописи вместо стоит Истомина у Пушкина бежит Истомина, что звучит живее, хотя и лишено тонкой аллитерации.
XXI
Всё хлопает. Онегин входит,Идет меж кресел по ногам,Двойной лорнет скосясь наводит4 На ложи незнакомых дам;Все ярусы окинул взором,Всё видел: лицами, уборомУжасно недоволен он;8 С мужчинами со всех сторонРаскланялся, потом на сценуВ большом рассеянье взглянул,Отворотился – и зевнул,12 И молвил: «Всех пора на смену;Балеты долго я терпел,Но и Дидло мне надоел».5
Вообще, поведение Онегина в этой и других строфах можно сравнить с ироническим описанием, опубликованным неизвестным автором в журнале «Сын Отечества» (1817, XX, с. 17–24):
«Вступая в свет, первым себе правилом поставь никого не почитать. <…> Отнюдь ничему не удивляйся, ко всему изъявляй холодное равнодушие <…> Везде являйся, но на минуту. Во все собрания вози с собою рассеяние, скуку; в театре зевай, не слушай ничего <…> Вообще, дай разуметь, что женщин не любишь, презираешь <…> Притворяйся, что не знаешь родства. <…> Вообще, страшись привязанности: она может тебя завлечь, соединить судьбу твою с творением, с которым все делить должно будет: и радости и горе. Это вовлечет в обязанности <…> Обязанности суть удел простых умов — ты стремись к высшим подвигам».
В любопытной связи с этим я не в силах не процитировать вольтерообразное словоблудие (с примесью символического романтизма) из чрезмерно расхваленного романа Стендаля «Красное и черное», гл. 37.
«В Лондоне он [Жюльен Сорель] наконец постиг, что значит истинно светское фатовство. Он познакомился с молодыми русскими сановниками [в дальнейшем именуемыми „его друзья денди“], которые посвятили его в эти тонкости.
— Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, — говорили они ему. Вас сама природа наделила этим холодным лицом, — то, что называется за тридевять земель от переживаемых вами чувств, — то есть именно тем, что мы так стараемся изобразить.
— Вы не понимаете своего века, — говорил ему князь Коразов. — Делайте всегда обратное тому, что от вас ожидают».
1, 4, 5, 7–9 Эта строфа имеет наибольшее количество стихов со скадом на второй стопе. Двуязычному читателю рекомендую посмотреть оригинал. Как и в других случаях (см. коммент. к гл. 4, XLVI, 11–14), использование этой модуляции соответствует передаваемому смыслу. Никакой другой ритм не передаст столь выразительно, как Онегин пробирается по зале, как недовольно оглядывает публику.
2, 5 …по ногам… ярусы… — В «Моих замечаниях об русском театре» 1820 г. Пушкин писал: «Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми». Обратите внимание на галльское построение фразы. Большой Каменный театр имел пять ярусов.
3 Двойной лорнет... — В своем романе Пушкин использует слово «лорнет» в двух разных значениях: в общепринятом — очки или монокль на модной длинной ручке, которыми денди пользовался с не меньшей ловкостью и изяществом, чем красавица веером; во втором, особом значении — это бинокль, фр. lorgnette double[186]; думаю, что здесь имеется в виду именно он.
У Майкова в поэме «Елисей» (1771), песнь I, стих 559, Гермес преображается в полицейского капрала, сделав себе усы из собственных черных крыльев, а в другой раз (песнь III, стих 278) превращается в петиметра (реtit-maître, фат), см. стихи 282–283:
Ермий со тросточкой, Ермий мой со лорнетом:В который, чваняся, на девушек глядел.
Лорнет — это монокль «красавчика» XVIII столетия.
У Грибоедова в «Горе от ума», III, 8 (где зимой 1819–1820 гг. день Чацкого в Москве имеет тот же распорядок, что и день Онегина в Петербурге), графиня-внучка Хрюмина направляет на Чацкого «двойной лорнет»; здесь это, конечно, не бинокль, а именно лорнет, то есть очки на ручке.
К середине XIX в. и позднее, когда русский роман стал сплошная пошлость и небрежность (исключая, разумеется, Тургенева и Толстого), в нем порой можно встретить двойной лорнет в значении «пенсне»![187]
14 Но и Дидло мне надоел — «Романтический писатель», упомянутый в пушкинском примечании 5, которое поясняет аллитерирующий онегинский зевок, в черновой рукописи (2370, л. 82 об.) назван по имени. Фраза там начинается словами: «Сам Пушкин говаривал…»
Варианты10 В двух отвергнутых черновых вариантах (2369, л. 10 об.) поэт заставляет Онегина из кресел обводить взглядом всяческих «Наташ знакомых» и «своих Анют, Наташ, Аннетт» (согласно Томашевскому, чтение третьего имени — под вопросом). В следующем поколении эти юные дамы звались бы Кларами или Камелиями.
13 В отвергнутом чтении (2369, л. 10 об.):
Одна Лих<утина> мила…
Лихутина (1802–1875), одна из самых прелестных учениц Дидло, блестяще дебютировала 23 мая 1817 г. партией Галатеи в балете «Ацис и Галатея» (с той же партии начинала и Истомина; см. коммент. к гл. 1, XX, 5—14). Спектакль повторяли 12 июня 1817 г. Всеми забытая Лихутина умерла около шестидесяти лет спустя, так и не узнав, что мелодию ее имени сохранил стих пушкинской рукописи. Этот стих мог относиться к ее выступлению 28 августа 1819 г. в балете Дидло по опере Боэльдье «Красная шапочка», удостоенной тем большой чести.
XXII
Еще амуры, черти, змеиНа сцене скачут и шумят;Еще усталые лакеи4 На шубах у подъезда спят;Еще не перестали топать,Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;Еще снаружи и внутри8 Везде блистают фонари;Еще, прозябнув, бьются кони,Наскуча упряжью своей,И кучера, вокруг огней,12 Бранят господ и бьют в ладони:А уж Онегин вышел вон;Домой одеться едет он.
1—4 С этим четырехстишием переводчики изрядно намучились. <…> Никто из них не понял, что лакеи, народ сонный и ленивый, пока стерегли господские шубы, именно на них и спали — уютно устроившись на грудах мехов. Кучерам повезло меньше.