Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

Журналист кивает, улыбается, затем, поудобнее устроившись в кресле, вспоминает их первую встречу в 1983-м, в Бухаресте:

– А помните, Надя?.. Нет? Вы попросили у меня шоколад и американские сигареты. Да? Ну так можете прийти ко мне за ними когда только пожелаете! Здесь есть все, что вам требуется, все!

Все смеются.

Декабрь 1989

И тут она снова делает паузу, чтобы отдышаться. 16 декабря 1989 года Надя исчезает.

– Когда опомнишься, подай знак! – иронизирует Бела в телерепортаже.

– Думаю, я скоро увижу Надю на соревнованиях по гимнастике, ну, то есть, если у нее найдутся деньги на входной билет, – добавляет пророческим тоном президент американской Федерации гимнастики.

А директор знаменитого актерского агентства на вопрос, как спортсменку оценивают в последние дни, отвечает:

– После того как она вот так вот исчезла, ее вряд ли удастся продать. Надо же все-таки и самой хоть сколько-то вкладываться!

Бывшая коммунистическая икона где-то скрывается, а процесс идет своим чередом. Если только не правильнее было бы назвать все это заупокойной мессой. Отпевание мира, который именовали блоком и который был отгорожен проржавевшим железным занавесом. Потому что здесь-то, в конце концов, этого злодея из второсортного фильма если и не любили, то уважали. А сам мир за пределами нашего? Неумолимо суровый, но все же по-своему прекрасный мир. Обучение детей за счет государства. Дисциплинированность, красота стремительных мускулов, блеск красно-золотой звезды, безмерность мечты, битва между равными, поединок века между первопроходцами.

Работницы с загорелыми руками, улыбающиеся крестьянки в цветастых платках, сверходаренные женщины-ученые со строгими прическами, преследуемые поэтессы-затворницы, спортсменки… о, что за пластика у их гимнасток, у этих чистых, лукавых и невероятно сильных детей. И все это закончилось: мир стал прозрачным, началась перестройка, их женщины, словно вырвавшись из кошмарного зеркала, стали такими же, как другие, такими же, как мы. Изголодавшиеся шлюхи, нищие и растерянные матери, бесцветные девочки-подростки, подхватившие припев либеральной попсы, топ-аферистки-бизнесвумен-модели, нескладно говорящие в бесконечных телепередачах о том, как жаждут расстаться с рухнувшим, переставшим существовать 19 декабря 1989 года миром, и каждые десять минут их прерывают обещаниями свежего ветра.

А вот эту главу мне на самом деле незачем вам показывать. Здесь мы с вами на равных, мы одинаково зависим от того, что читали и слышали, поскольку нас там не было, ни той ни другой.

Слушая, как серьезно вы меня уверяете, что в Румынии думали, будто вы способствовали народному восстанию, которое привело к свержению Чаушеску, будто вы стали его катализатором, а ваш побег – доказательство невозможности для кого бы то ни было терпеть этот режим, я улыбалась.

– Если вкратце, получается, сначала вы сломали систему непогрешимого олимпийского компьютера, затем свергли диктатора? Неплохо! – подвела я итог, и вы на другом конце провода весело, почти с детской гордостью, согласились…

В Бухаресте я встречалась с людьми, которые в декабре восемьдесят девятого были на Piaţa Universităţi – Университетской площади – в момент, когда там раздались первые выстрелы. С людьми, которым пришлось два дня ползать по собственным комнатам: они не могли выпрямиться, потому что пули залетали в окна, прошивали квартиры насквозь, и никто не знал, кто в кого стреляет. Я познакомилась с людьми, чью пятнадцатилетнюю сестру раздавили танки…

Кто-то приходил на встречу со мной, вооружившись множеством версий. Рассказывая о революции, одну выбрать невозможно, говорили они, все равно пришлось бы перебирать весь букет. Иные соглашались на встречу, я потом ее отменяли, отказывались от разговора: они устали комментировать знаменитые кадры и обсуждать, что это было, на самом деле революция или государственный переворот? Что именно привело к падению режима? И, что бы это ни было, какова тут, Надя, ваша роль? Уж очень вы запоздали с отъездом, не означает ли это, что ваш побег готовили приближенные Чаушеску, жаждавшие его сменить? Не они ли помогли бежать «знамени власти»? Что за чушь, возмущались ваши сторонники, только подумайте, что ей пришлось вытерпеть с Царьком, – вы это от нее самой, наверное, уже знаете?

Сидя за столиком бухарестского кафе, я слушаю рассказ молодой женщины об отце, который постоянно, мужественно сопротивлялся указам Вождя вождей. Десятилетний сын Кристины пьет лимонад и скучает до тех пор, пока в нашем с ней разговоре не упоминается съемка казни Чаушеску Оказывается, когда мальчик смотрит «это кино», ему осужденных жалко. Мать смущенно улыбается: «Ну что ты такое говоришь!» Ребенок стоит на своем: «Да, мне их жалко, Чаушеску в фильме старый, прямо дедушка, и Елена тоже старая, они дрожат и держатся перед смертью за руки, как влюбленные…»

«Я здесь, Ленуца», – шептал Товарищ, успокаивая этим ласковым именем жену во время процесса. Волосы у Елены были убраны под платок, как у крестьянок, которых чета Чаушеску пыталась в Румынии истребить. Эти кадры были показаны во всем мире. Ну и что, ничего особенного, нормальное проявление близости между стариками, которых пробудили от длительного сна, и они не вполне понимают, что происходит. Они слишком долго повторяли свою пропаганду и сами в конце концов в нее поверили, жалкие старики, убежденные, что «во всем виноваты иностранные террористы, ливийцы, сирийцы!» и что судьбу страны решило рукопожатие на Мальте… будто именно там два образцовых руководителя предприятия Восток – Запад сговорились убрать отставшего от жизни бездарного мафиозо.

«Стыдно, стыдно вам должно быть, дети мои», – выбранила жена Товарища солдат, которые, перед тем как расстрелять, ее связывали. «Героиня, мать, ученый с мировым именем, лучший пример этики, знаний, опыта и достоинства социалистической женщины, румынской женщины» – именно такие слова выбрал для нее официальный писатель всего-то несколько недель назад. Старуха на экране держит в руках небольшой пластиковый пакет. Ядерные секреты? Списки оппозиционеров, подлежащих истреблению? Нет, рецепт на лекарства, которые Старик принимает от диабета. И их невидимые обвинители, те, что совсем недавно с неподдельным рвением им подчинялись, спешат с этим покончить. Пусть уже их наконец расстреляют, и тогда сдадутся последние защитники режима, все еще стреляющие по мирному населению на улицах Бухареста.

Ну вот. Дело сделано. Их трупы должны отнести в морг крепкие волонтеры: военный, он же чемпион по гребле на каноэ, еще один чемпион – по ребги, и еще два – футболист и хоккеист… Но 25 декабря 1989 года тел нигде нет, напрасно обшаривали стадион, где их вроде бы оставили, – тела исчезли. Только утром 26-го их нашли на другом стадионе. Кто их туда перенес? Зачем? Неточности, несоответствия, странности. Когда был оглашен смертный приговор, журналисты решили, что казнь состоится попозже в тот же вечер или на следующее утро, оператор выключил камеру в ту самую минуту, как во дворе раздались выстрелы, ему потом удастся снять только два лежащих на земле тела. Между приговором и казнью прошло не больше четверти часа.

Четвергу 21 декабря 1989

Они знают. И те и другие – те, кто в течение многих лет приказывал, и те, кто повиновался. Эти последние начиная с пятницы 15 декабря каждую ночь затаив дыхание слушают голос радио «Свободная Европа». Нет, они не сдаются, замерзшие люди, сбившиеся в кучку в тимишоарской ночи, они требуют возвращения пастора, которого Чаушеску, заподозрив в произнесении «подрывных» проповедей, отправил под домашний арест.

Их на этой площади больше тысячи, почти все они – дети Декрета 770, рожденные после неудавшихся абортов; у них три, может быть, четыре ружья на всех, но они наступают на целящихся в них солдат. Стреляйте без предупреждения, приказывает Царек, когда ему сообщают о событиях в Тимишоаре, у нас идет война! Какая война? Но люди уже мертвы, убиты в упор. Раз так, мы устроим забастовку, решают уцелевшие[87].

В Бухаресте об этом знают, знают в том числе и рабочие, которых сейчас подгоняют сотрудники госбезопасности: быстрее, быстрее, надо заполнить автобус, который пойдет от завода и повезет их аплодировать речи ненавистного им человека, речи, подготовленной наспех – исключительно затем, чтобы утвердить свою власть перед лицом событий.

И здесь слышно, как люди спотыкаются о тела на улицах Тимишоары, и они, те, кого собрали в автобусе, улавливают эхо. И понимают: надо что-то делать. На пути к центру Бухареста они перешептываются, стараясь, чтобы сопровождающие не заметили. Что делать – спрыгнуть на ходу, убедить водителя остановиться? Невозможно, они окружены грузовиками, заполненными обычными аксессуарами: сине-желто-красными флагами, транспарантами, прославляющими Старика. Что ж, если надо еще раз присутствовать на этом спектакле, они освищут его, они взорвут тишину, созданную силой ужаса, который им заталкивают в глотку год за годом с такой силой, что он доходит до мозга.