Заклятый друг (СИ) - Джойс Нэн

— Нет. Только не сегодня. Сегодня я никуда не уеду. Я хочу быть с вами. Позвать няню?

Мотаю головой:

— Я сама. Я хочу сама с ним побыть.

Макс целует Ваню в лоб. Быстро гладит мою руку. И выходит.

Я даже рада, что Макс оставил нас одних. Мне так хотелось побыть с сыном наедине.

Еле выдержала дорогу сюда.

А потом Татьяна Георгиевна так долго и подробно рассказывала, как его держать и кормить, что меня это даже стало раздражать.

Ванино агуканье такое забавное, как из диснеевского мультика. Его маленькие пальчики уверенно держат мои волосы. А в глазах столько блеска, что сияние звёзд по сравнению с ним кажется неумелой репродукцией истинного сияния.

Совершенное творение. И мне даже не стыдно так думать.

Когда Макс возвращается, мы решаем отправиться на прогулку.

Под строгим наблюдением Татьяны Георгиевны я одеваю ребёнка, и мы выходим во двор.

Крон приветливо машет хвостом, обнюхивает коляску.

Ванечка с любопытством разглядывает серое небо. И так улыбается, словно там радуга.

Мы выбираемся за калитку, выворачиваем на пустую, влажную дорогу.

И тёплая рука Макса ложится рядом с моей на ручку коляски.

Мы идём в шаг. Шуршание его кожаной куртки похоже на шёпот листьев под мягким давлением ветра.

Не холодно. В воздухе ещё пахнет ушедшим дождём. И намытые им багряные и бронзовые клёны стоят глянцевыми.

Там, где заканчивается аллея из громоздких коттеджей, начинается лес. Он убран за деревянный забор, выкрашенный бордовым. Чёрный от влаги асфальт изгибается английской «с». И мы послушно вторим этим изгибам, исключаем прямые, даём себе больше времени на то, чтобы просто побыть втроём подольше.

От Макса пахнет моими любимыми орехами. Смотрю на него. Он отвечает молчаливым взглядом. И ему не нужно ничего говорить. По лицу вижу, что он счастлив.

59. Макс

Я сижу в коридоре у Ваничкиной комнаты, пока Даша укладывает его.

Мне постоянно хочется быть где-то внизу. Потому что я слишком высоко взлетел, и очень страшно будет падать.

Самое обидное, что падение станет не смертельным. Хотя после него я уже не знаю как буду жить. Когда Даша вспомнит.

Весь этот месяц я ничего не хотел скрывать от неё. Хотел, чтобы она как можно скорее узнала всю правду.

И то притяжение ко мне, которое она ощущает, просыпаясь каждое утро, ничего не помня кроме нашего задорного тандема, должно было уничтожаться в самые короткие сроки. Чтобы ей потом не было стыдно за то, как она тянулась к человеку, выломавшему её жизнь с корнем.

Щелчок. Дверь отворяется.

Даша выглядывает в коридор. Окидывает меня удивлённым взглядом.

— Ты чего здесь расселся?

— Он уснул? — встаю с пола.

— Посмотри, — она расплывается в умиротворённой улыбке. — Как котёнок, — притворяет дверь шире, приглашая меня войти.

Я тихо вхожу.

Утяш как обычно. Спит в позе звезды, широко раскинув руки и ноги, словно изо всех сил старается занять как можно больше места на кровати.

Ему снится что-то. Он то смешно морщит нос, то ненадолго улыбается.

Кончики моих пальцев задевает тёплая волна. Такая, которую можно поймать на море в безветренный закат. Легонько, словно её создал всплеск хвоста маленькой рыбки.

Это Даша касается моей руки. И осторожно, будто это я только уснул, и она боится меня разбудить, пропускает пальцы сквозь мои.

Я сгибаю свои, уплотняю это прикосновение, без слов заверяю во взаимности.

Мне нравится ощущать обручальное кольцо на Даше. Нравится сравнивать этот фиктивный символ принадлежности Соболевой мне с тем, что происходит в нашей хрупкой реальности.

В нашей хрупкой, смертельно больной реальности Даша — моя. По-настоящему. По своей воле.

Мы стоим, держась за руки. Плечом к плечу. И любуемся, как спит наш сын.

— Татьяна Георгиевна побудет с ним? — шепчет. — Я хочу погулять с Кроном.

— Конечно. Только там дождь.

— Без грозы он мне не страшен.

— Возьмёшь меня с собой?

— С удовольствием.

Я зову Татьяну Георгиевну. Иду к себе, чтобы переодеться.

Через несколько минут в дверь тихо стучат.

Застёгиваю толстовку и открываю.

Даша стоит в джинсах, а вместо кофты верх от пижамы.

— Весь этот ужас в шкафу комнаты, где я сплю — точно моя одежда?

Киваю.

— Это на меня не похоже. И я не нашла ничего, в чём удобно гулять с собакой.

— Я могу дать тебе какую-нибудь из своих толстовок. Правда, ты в ней утонешь. Будешь как восточная принцесса, в платье поверх штанов.

— Намекаешь, что у меня короткие ноги? Или хвастаешься, что у тебя длинные?

— Ты как всегда ищешь подвох.

Даша перешагивает порог. Оглядывает комнату:

— Здесь очень здорово. Лучшая комната из тех, что я видела в этом доме. Мы вместе её обставляли?

— Да. Это наша с тобой комната, — я уже и сам начинаю верить в подлый обман.

— Значит, мы спим отдельно не всегда?

— Нет, конечно. С тех пор, как попали в аварию.

— Почему, интересно, ты меня выселил, а сам тут остался? Эгоист. Отхватил себе лучшую комнату.

— Хочешь — поменяемся?

Поворачиваюсь с толстовкой в руке.

Даша уже стоит в шаге от меня. Смотрит хитро. Говорит:

— Да. Хочу эту.

Делает ещё шаг. Теперь она вплотную.

Смотрит вниз, и с высоты своего роста я вижу только её макушку.

Берётся за край толстовки, которая на мне. Несмело тянет на себя.

Поднимает на меня взгляд, влажный, дразнящий, просящий.

Я перехватываю её руку.

И кладу на бегунок молнии.

Она медленно тянет его вниз.

60. Макс

Импульс скатывается от моего мозга вслед за бегунком.

Колючей скомканной проволокой к низу живота.

Последнее звено молнии выскальзывает из слайдера.

Стою перед ней распахнутый.

Соболева не двигается.

Пара секунд в тугом, невыносимом покое.

В глухом бездействии.

И Даша поднимает руку. Задевает пальцами мой голый живот. Прижимает к нему ладонь.

Двигает вверх. Змейкой, прерывисто, с долгими остановками, короткими перебежками. Пока одним пальцем не касается левой ключицы.

Тут она останавливается.

И отступает на шаг. Не отрываясь.

Рассматривает свою руку на мне.

Рассматривает меня как свою добычу. Трофей, за которым она чертовски долго охотилась.

Сердце бьёт ей в ладонь. И этот напористый ритм уверяет её в том, в чём не мог уверить поцелуй в лесу. Когда маятник обмана только начинал раскачиваться.

Требую:

— Не смотри так на меня.

Поднимает взгляд:

— Зазнаешься?

— Передумаю.

— Идти на прогулку?

— Ждать, пока ты всё вспомнишь.

— А если я никогда не вспомню? Мы так и будем спать в разных комнатах, пока не состаримся? — ладонью выше. К шее.

— Прекрати дразнить меня, Соболева. Ты опять в последнюю секунду ускользнёшь. Я тебя знаю.

— Раз я сама пришла к тебе, значит, не имею права, правда?

Её вопрос настораживает. И пока я ищу, что ответить, она продолжает:

— Зато имею право прикасаться к тебе так, как раньше было нельзя, — она прикусывает нижнюю губу, перестаёт дышать, и касается кадыка. Легонько, будто кончиками ресниц, будто выдохом сквозь едва разведённые пальцы.

— Только не говори, что тебе хотелось.

Выдыхает:

— Не буду.

— А если не врать?

— Хотелось, — основанием ладони по подбородку, между пальцами зажимает мочку уха. — Вот так, например.

Толкаюсь в её руку. Трусь, сдвигаю её, пока губами не нахожу тёплую кожу. Целую. Жмурюсь от хищного блеска, который заполняет Дашины глаза.

Если бы она только знала, что я сейчас чувствую.

— Ты не представляешь, что я сейчас чувствую.

Улыбаюсь её словам:

— Расскажи.

— Обидишься.

Обнимаю за поясницу. Притягиваю к себе.

Даша выдыхает рвано. Смешок-всхлип.

И становится такая мягкая и податливая.

Я целую её шею. Выходит рывками. Грубо. Нетерпеливо.

А она запрокидывает голову, разрешая мне надевать на неё этот ошейник из моих следов на ней.