Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Это нас, притихших, испуганных, везли по разоренной России, все на юг да на юг. Это нас посадили в корабельные трюмы, где самые маленькие надрывались и умирали от крика. Это нас в начале крестного эмигрантского пути родители совали в монастыри и приюты, это нас им нечем было кормить.

Мы — не эмигранты! Мы не затевали революций! Мы никогда ни в кого не стреляли. Мы даже взрослыми с трудом отличали кадетов от эсэров. Равнодушная статистика забыла счесть нас, великое множество русских детей, ставших по воле красных, белых, синих, зеленых — и кто там еще был — скитальцами и апатридами. Ставших никем.

Мы были. Но кто возьмется нас сосчитать? В Константинополе маме выдали нансеновский паспорт, вписав меня только по имени. Один документ на два лица. А тете Ляле — на три. А были еще многодетные семьи. И когда я охватываю в памяти все виденное, сдается мне, что стариков, женщин и детей было куда больше самого многочисленного войска. Да взять хотя бы нашу семью. Три женщины, четверо детей и двое военных. Один, к тому же в отставке, умер почти сразу по прибытии в Турцию. Или в семье моего мужа: бабушка, пятеро детей и уже много позже разыскавший их отец, кадровый военный. И так почти со всеми, куда ни глянь, кого ни спроси.

Мы воспитывались в образованных семьях, хотя знаний наших родителей, их отточенной многогранной культуры уже не имели. Нахватавшись отовсюду понемногу, унаследовав от деда-прадеда кое-какие способности, мы в угаре юности слишком высоко занеслись, давая в чужой стране смешные детские зароки — не становиться кельнерами, таксистами и швейцарами.

Таксистами наши мальчики не стали. Они никогда не служили в царской армии, где обязательной была школа классного вождения. Так бы и пришла эта блажь в голову французам — обучать эмигрантов шоферскому делу!

Наши мальчики становились малярами, поварами, садовниками, мыли стекла в высотных зданиях, копали землю. Кем угодно становились, лишь бы прокормиться. Швейцарами — нет. Для этого у них не было импозантной внешности представительных, бородатых сенаторов.

Марина не стала художницей, Петя не стал инженером. Знания французского языка и природной смекалки хватило ему, чтобы стать коммивояжером. И даже он, долго работавший во французской фирме, не смог получить до войны французского гражданства. Ему отказали по причине… сильной худобы. Бедный Петя слишком быстро рос, не успел нарастить подкожный жирок, а для натурализации, как оказалось, это было просто необходимо. Звучит анекдотически, но это правда.

Ирина Арташевская не стала доктором. Вместе с Мариной она раскрашивала вздорные шелковые шарфики в маленькой мастерской русского предпринимателя. Нина Уварова всю бытность в Париже поднимала петли на шелковых чулках, Фатима выше курсьерки не поднялась. А я… кем только мне не довелось быть в эмиграции! Арпеткой, курсьеркой, статисткой в кино, шляпы шить научилась, была кельнершей, прислугой в частном доме. И петли на чулках поднимала, и шарфики красила — дело нехитрое.

Многие шли в портнихи. Как грибы после дождя, высыпали по Парижу русские мастерские, магазины, рестораны. Впрочем, магазины и рестораны больше держали евреи и армяне. Но ни один магазин, ни одна мастерская, равно как и ресторан, не регистрировались на имя их законного владельца. Апатридам такой вид деятельности был категорически запрещен. Предприимчивые люди с небольшим начальным капиталом находили рискованные возможности регистрировать свои предприятия на подставных лиц или на новоявленных французских родственников. Точно так же не выдавались патенты швеям-надомницам иностранного происхождения. Фатина мама всю жизнь шила на свой страх и риск да уповая на милость инспекторов, не имевших привычки шастать по домам в поисках подпольных портних.

Пришло время, и наши родители осознали тщету благородных помыслов: дать детям высшее образование. Тогда овладела ими еще более навязчивая идея. Ремесло! Дети должны получить ремесло. Любой ценой. Лишь бы кормило.

Вершиной человеческого счастья для девушек было сделаться манекенщицами или машинистками-стенографистками. Или выйти замуж за богатого француза.

Честно скажем: богатые французы за русскими девушками по улицам не гонялись. Браки такие заключались крайне редко. Зато бывали случаи, когда одуревшие от бедности русские девочки пускались в марьяжные авантюры.

У меня была знакомая Галя Сорокина. В один прекрасный день она развелась со своим русским мужем и вышла замуж за влюбившегося в нее без памяти восьмидесятилетнего барона. Барон, по словам Гали, мог окочуриться в любую минуту.

— И что тогда? — спросила я у нее при встрече.

— Тогда я снова выйду замуж за Мишу. Наследников-то у барона нет.

Бывали и честные смешанные браки, основанные на самой искренней и нежной любви. И все равно, богатые мамы и папы жениха смотрели на русскую невесту косо и всеми силами стремились не доводить дела до мэрии и венчания.

Это простым людям было все равно — русская, ингушка, лишь бы дети были счастливы. Мать Фатиного жениха обожала будущую сноху и после свадьбы продолжала относиться к ней, как к родной дочери. С родителями очаровательной Жозетт-Клер у нашего Пети никогда не было никаких разногласий.

Французы прекрасная нация, живая, веселая, остроумная. Но далеко не все принимали нас и любили во Франции. Нет, резких выступлений против русских никогда не было. Но могло случиться и такое.

Мы ехали однажды большой компанией в метро. Держались кучкой, болтали по-русски.

— Эй, вы там! — донеслось из середины вагона. — Уж если вы живете в нашей стране, то извольте и говорить на нашем языке!

Мы вышли на первой же станции, остальные пассажиры никак не отреагировали на инцидент, словно ничего и не было.

Не часто, но болезненно настроенным ухом мы слышали: «Грязные иностранцы — саль-з-этранже — вы едите наш хлеб, убирайтесь в свою страну!»

Некуда нам было убираться, не было у нас своей страны. Мы молча глотали обиду. Простить грубость некоторых французов можно было одним: кризис, безработица. Засилье иностранцев, не только русских, раздражало коренных жителей, давало повод для недовольства. Бедный Париж! Он не мог вместить всех стремящихся на улицы его и бульвары. Вот и оборачивался то ликом, то образиной.

И все же он был великодушен, Великий Город! Когда русский маньяк Павел Горгулов застрелил средь бела дня не кого-нибудь, а французского президента, эмигрантами овладела паника. Ждали преследований, массовых выдворений за пределы страны, поголовных арестов.

Ничего этого не произошло. Знакомые французы нас же и уговаривали:

— Чего вы боитесь? Да ничего с вами не сделают. Не могут же все русские отвечать за проступок одного психопата.

Горгулову отрубили голову. Остальных не тронули.

Выдворения за пределы Франции происходили, но совершенно по другому поводу. Въехавших нелегально, скандалистов или просто опустившихся людей судили, приговаривали к высылке, отвозили на границу, скажем Бельгии или Германии, и говорили: «Беги!»

Под дулами наставленных револьверов человек бежал. Бежал на виду пограничной службы с другой стороны. Там его благополучно арестовывали за нелегальный переход границы. Сажали в тюрьму, судили, приговаривали к высылке во Францию. Процедура повторялась, человек-мячик летел в обратную сторону. Во Франции его немедленно арестовывали за нелегальный переход границы, судили, сажали на более долгий срок, а потом приговаривали к высылке. Несчастные сходили с ума, стрелялись…

Остальные старались вести себя смирно, послушно. Я с детства привыкла слышать: «Что вы, так нельзя! Могут быть неприятности!»

Чтобы не спятить от тупой монотонной жизни, мы сбивались в молодежные организации, в них обретали крепкую дружбу, а когда повзрослели — любовь. Многие потом переженились и потащили эмигрантскую лямку уже вдвоем. Наши дети стали последней разновидностью русских во Франции. Их признали. Сразу при рождении им выдавалась декларация о натурализации. Франция невольно забирала у России наших детей.

И уже не было никакой надежды остаться им русскими, сохранить обычаи и язык. А родители-апатриды так и тряслись всю жизнь от страха потерять работу, их засасывал примитивный быт. Все забывалось. Романтические мечты, возвышенные мысли о необходимости сохранения русской культуры. Все глубже погружались мы в обывательское болото. Из него нет возврата. Мы отпускали своих детей в свободное плавание по волнам новой отчизны. Да пусть же хоть им повезет!

Варварское, первобытное небрежение допустила к собственным детям великая эмигрантская распря. Даже нас, уже почти равнодушных к русской идее, вожди умудрялись стравливать. И не искать бы им способов, как больней уязвить друг друга, — объединиться бы перед лицом очевидной ассимиляции и утраты лучших русских традиций. Всем объединиться! Я не говорю об отдельных жертвователях на алтарь русской культуры. Они были. Но их было слишком мало.