Виолетта - Исабель Альенде

дома», а я покрыла расходы, которые были не так уж велики. Торито прожил там большую часть своей жизни, это был его мир, он бы не прижился где-то еще. Я добилась своей цели — каждый год проводила на ферме пару недель, даже когда судьба обходилась со мной круто; так я сохранила свои корни, пущенные в этой земле.

Люди в здешних местах разделяли свою жизнь на до и после землетрясения. Они потеряли почти все имущество, и на его восстановление требовались годы, но никому и в голову не приходило уехать подальше от вулкана и геологического разлома, на котором мы поселились. Рыболовное судно установили в центре площади как напоминание о переменчивости человеческой судьбы и хрупкости мира. Тридцать лет спустя, изъеденное ржавчиной и временем, оно было сфотографировано для журнала как памятник истории.

Хосе Антонио придумал девиз, который всегда казался мне слишком циничным, чтобы его повторять: «Когда случается катастрофа, скупают недвижимость». Действительно, у нас никогда не было такого спроса на сборные дома, как в те времена, когда отстраивались пострадавшие города и деревни, и столько предложений о продаже земли для строительства наших поселков.

На свои сбережения я начала скупать золото, в стране резко выросла инфляция, а наша валюта обесценилась настолько, что Хулиану пришло в голову купить фишки в казино и отвезти их в Лас-Вегас, где были в ходу точно такие же, и обменять их на доллары. Пару раз он проворачивал эту свою махинацию под носом у мафии, но на третий испугался; риск получить пулю где-нибудь в пустыне Мохаве перевешивал удовольствие от опасности. Тем временем стоимость моего золота увеличивалась в темноте банковского хранилища. Единственным, кто знал о моем растущем богатстве, был брат, у которого имелся второй ключ от сейфа.

Однажды в воскресенье к Хосе Антонио явился Фабиан Шмидт-Энглер. Ему нужна была консультация по строго конфиденциальному делу, объяснил он. Мой брат, который всегда жалел Фабиана из-за несчастливого брака со мной, принял его любезно. Фабиан рассказал, что многочисленная группа немецких иммигрантов основала в этом районе фермерскую общину и им требуются услуги надежного адвоката.

О колонии «Эсперанса»[20] ходили противоречивые слухи. Говорили, что возглавляет ее беглый военный преступник; окруженная колючей проволокой, колония жила таинственной жизнью и смахивала на тюрьму — никто не мог ни войти в нее, ни выйти. Фабиан утверждал, что все это чушь. Он сказал брату, что знает ее основателя и несколько раз бывал на ее территории в качестве ветеринара. Колонисты живут мирно, превыше всего ценят труд, порядок и гармонию. В колонии не нарушали закон, но иногда приходилось иметь дело с властями, которые без конца придирались.

Хосе Антонио история показалась сомнительной, он извинился перед Фабианом, сославшись на то, что очень занят своей компанией. Прощаясь, он непринужденным тоном поинтересовался, какие у него планы насчет аннулирования брака.

— Об этом не может быть и речи, — отрезал Фабиан.

Однако несколько лет спустя муж явился в офис «Сельских домов» и предложил аннулировать брак за деньги: ему нужны были средства для финансирования лаборатории. Он открыл способ замораживать сперму на неопределенный срок; миру генетики как животных, так и человека открытие сулило неисчислимые возможности. Хосе Антонио поторговался, составил соглашение, отдал Фабиану половину денег, а оставшуюся половину положил на счет до тех пор, пока судья не подпишет решение о признании брака недействительным. На это ушла часть моих золотых монет. Когда я меньше всего этого ожидала, я наконец стала свободной женщиной.

Часть третья

ИСЧЕЗНУВШИЕ

(1960–1983)

14

Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что потеряла Ньевес намного раньше, чем мне казалось. Моей дочери было четырнадцать, когда Хулиан решил, что вместо ежегодной поездки в Санта-Клару она проведет каникулы с ним вдвоем, эдакий медовый месяц отца и дочери. Он оставил надежду сделать из Хуана Мартина «мужчину», то есть существо по своему образу и подобию. Его сын был неуклюжим и романтичным подростком, которого, казалось, больше интересовали Альбер Камю и Франц Кафка, чем журналы Playboy, которые отец привозил ему из Майами, и предпочитал спорить о марксизме и империализме с горсткой таких же отщепенцев, обеспокоенных судьбами мира, чем лапать в укромном уголке сестриных подружек.

В последующие годы Хулиан частенько брал Ньевес в поездки, учил водить машину и управлять самолетом. Как-то он застукал ее за курением и допиванием остатков коктейлей из бокалов и начал снабжать ментоловыми сигаретами и обучать искусству пить в умеренных количествах, хотя сам то и дело перебирал с алкоголем. Ньевес носила вызывающую одежду и густо красилась, чтобы блеснуть в кабаре и казино, где они вместе с папой делали ставки за игорными столами, и никто предположить не мог, сколько ей лет; шутка заключалась в том, что все принимали Ньевес за очередную пассию Хулиана. Ожоги, которые она получила в детстве, оставили на ее теле чуть заметные шрамы; думаю, она легко отделалась благодаря Яиме. Она была такой хорошенькой, что, по мнению Хулиана, водители притормаживали на улицах, чтобы на нее поглазеть. В восемнадцать она пела модные песенки в отелях и казино, где клиенты щедро одаривали ее чаевыми, — Хулиану это казалось очень забавным. Ему нравилась эта игра — дочка привлекала к себе других мужчин, а он наблюдал за ней на расстоянии, но стоило кому-то приблизиться, немедленно появлялся и отпугивал претендента. «Так у меня никогда не будет парня, папа», — жаловалась Ньевес. «В твоем возрасте парень — последнее, что тебе нужно. Только через мой труп», — отвечал Хулиан. Он был ревнив, как любовник.

Тем временем я оставалась в нашей стране с Хуаном Мартином, который изучал философию и историю. По мнению отца, это было пустой тратой времени, от которой не будет никакого проку. Поскольку университет находился в столице, я сняла квартиру, в которой мы поселились вдвоем, однако виделись не часто; я постоянно ездила в Сакраменто и регулярно летала в Соединенные Штаты, чтобы повидать Ньевес, и сын подолгу жил в одиночестве.

Аннулирование брака состоялось в ту пору, когда мне оно было уже ни к чему. Я ценила преимущества своего положения; для практических нужд у меня имелась свобода, а для удовлетворения требований плоти темпераментный мужчина, который после стольких лет совместного быта, неизбежного привыкания друг к другу и накопившихся обид все еще мог отключить меня одним поцелуем. Как безысходно рабство желаний! Никогда прежде оно не казалось мне таким унизительным, как в середине жизни, когда зеркало показывает жен тине пятьдесят лет борьбы