Набоковская Европа - Алексей Филимонов

те, которые из титульной нации средней полосы России. Эта, нынешняя жена оказалось копией матери, то есть некоей странной копией, не похожей на оригинал. Такое, оказывается, случается, как в фильме «Зеркало», где и мать, и жену играет одна и та же актриса Терехова, а голос автора в одном месте говорит «ты – копия моя мать», и тут же – «у вас с ней ничего общего». Вот так было и у Вадима. У жены и у матери не было ни одной общей внешней черты, но была та же стать, та же уверенная походка на высоких каблуках, то же осознание своей яркой привлекательности, бьющей через край женской сути. И характер – одновременно независимый и всегда готовый к самопожертвованию, чтобы потом упиваться своими благородными порывами. Желание властвовать тут же сменялось умением подчиняться воле других. Их обеих действительно могла сыграть одна и та же актриса, потому что по сути это была одна и та же личность. Вадиму, недополучившему материнской ласки в детстве, досталось любви от последней жены в той его жизни, четвертой по счету, по самую макушку, и это оказалось невыносимым. Он не привык к такому постоянному, такому требовательному и одновременно трепетному отношению к себе. И как от недостатка внимания и ревности ко всему окружающему миру он вспышками ненавидел в детстве мать, так сейчас за исполнение всех его желаний он возненавидел жену. Между тем мать и жена прекрасно уживались друг с другом, и ему казалось, что опять он никому не нужен, опять лишний.

– Поймите, Зиновий Иосифович, у него было несколько душевных травм: сначала ваш развод с его матерью, потом самоубийсство лучшего друга… Ему кажется, что все его предали, все ненавидят, что он совсем один в этом мире. Прибавьте еще к этому повышенную сексуальность, и картина всех неврозов, приводящих его к истерии, становится понятной. Агрессивность и садистские наклонности налицо, как и пограничное состояние, связанное с дурной наследственностью, кажется, одна из бабушек и ваш родной брат были шизофрениками?

– Но врожденная трусливость пока сдерживает его и от суицида, и от насилия на улицах…

– А ведь нянька любила меня одного, так могут любить только там, на Дальнем Востоке, тихо и нежно, ничего не требуя взамен, – почему-то вспомнилось Вадиму счастливое детство и тут же, по контрасту, все последующие за ним обиды и череду мучений от непонимающих его случайных женщин или невесть откуда взявшихся жен. Сюда же примешивалась досада от нынешнего насилия над его волей, точнее – от хронического малодушия, позволившего «волею пославшей его жены» ныне приближаться к конечной остановке поезда «Москва – Прага», чтобы посмотреть на город «набоковскими глазами»…

В этом тоже был какой-то перст судьбы. О Набокове до 77-го года в России слышали ну уж очень редкие его почитатели из числа любителей сам- и тамиздатской прозы, по рукам ходили только самые популярные его вещи и от долгих перепечаток всегда с ошибками. В 77-м году, по странному совпадению в год смерти Великого Мастера, в Москве открылась первая московская международная книжная ярмарка, и Вадиму по своим связям с творческими союзами предложили поработать стендистом для одного из американских издательств. Западные фирмачи даже не пытались наладить бизнес с Россией, зная, что это бесполезно, и никто, кроме пары центральных библиотек, у них ничего, естественно, покупать не будет, во-первых, по цензурным соображениям, во-вторых, к таким ценам на печатную продукцию в России просто не привыкли. Они приехали в этот оплот застоя, медвежий угол, чтобы принести весть со свободы, дать глоток свежего слова, не вымаранного коммунистическими мракобесами, поэтому «фирмачи» смотрели сквозь пальцы на попытки стащить со стендов экземпляры привезенной продукции, а иногда и сами помогали ящиками вытаскивать книжки с ярмарки и проносить их мимо гэбэшной охраны.

Так Вадим стал обладателем настоящих сокровищ. Яркие толстые книжки в суперобложках – все современные американские писатели, поэты, книги по мировым религиям, справочники – стояли на специально купленной по случаю этажерке и радовали глаз. Их приятно было брать в руки и гладить, они необыкновенно, по-западному, пахли, как пахли когда-то любимые им западные женщины – деньгами и чистотой, в смысле умытости. В особенности же он гордился всеми набоковскими книгами, включая сборник его стихов, которые наконец-то можно будет прочитать без ошибок и опечаток.

Этот странный писатель настолько поразил Вадима изысканностью русского языка, которая была давно утрачена советскими авторами, даже лучшими из них, ироничностью, странным отношением к жизни – одновременно циничным и целомудренным, и многим, многим другим. Его разрывало желание поговорить об авторе, но знакомые, как правило, читали его мало, в том же непривлекательном самиздатовском виде, а делиться с ними своим богатством и давать на прочитку с таким трудом приобретенные западные издания Вадим не хотел, то есть физически не мог, как Гобсек, расстаться со своим сокровищем. Тогда в собеседники он взял общую тетрадь и начал записывать туда все свои мысли о набоковском творчестве, даже не мечтая, что эти строчки когда-либо увидят свет.

Через пару лет произошло еще одно событие, доказывающее, что мы не вольны распоряжаться судьбой, она сама ткет полотно нашей жизни, а иногда и забавляется мережкой, выдергивая то тут, то там ниточки из уже сплетенного полотна, чтобы сплести из оставшихся свободных нитей одной ей известный узор. В одном из научных советских журналов для лингвистов был опубликован перевод с английского рассказа Набокова, не входящего в имеющиеся у Вадима набоковские сборники. Рассказ прошел мимо ушлой цензуры, так как научные журналы прочитывались цензорами по другому принципу, чем литературные (искали не крамольных авторов, а возможность утечки государственных секретов), и на фамилию автора не обратили внимания. Это был смелый шаг, первая из известных Вадиму публикация в советской прессе. Рассказ назывался «Однажды в Алеппо». Потом он неоднократно переводился под схожими названиями – «Как-то раз в Алеппо», «Как там в Алеппо» и прочее. Фраза эта взята даже не из самого Набокова, а была его цитатой из Шекспира, напоминанием об Отелло. Вадим и его новая жена тогда еще увлекались чтением книг друг другу вслух, чтобы можно было обсуждать прочитанное сразу же, как если бы это было синхронным переводом с русского языка на язык, понятный только им двоим. Жена, восхищаясь мастерством рассказа, не поняла тогда главного – о чем был, собственно, сюжет, а вот Вадим понял сразу и похолодел от прочитанного, как будто Набоков сумел заглянуть в глубины его, Вадима, души, как будто и писался рассказ специально для него одного. Он даже не стал обсуждать его с женой, оставив эту тайну себе. Сколько раз он потом перемалывал в уме все ходы этого рассказа, сколько раз цитировал для себя понравившиеся фразы! Никому было не дано понять всего трагизма рассказа, так как раскрылся он для Вадима.

Через некоторое время знакомый из Союза писателей, питавший к Вадиму свой узко-голубой интерес и надеявшийся на конкретную взаимность, достал ему для перевода материалы одной западной конференции по литературе, где первый на западе специалист по Набокову приводил разборку этого самого рассказа, сравнивая его то с первотолчком замысла – шекспировским «Отелло», то с различными современными влияниями на автора. Вадим с удивлением обнаружил, что этот американец-литературовед тоже, как и Вадимова жена, совсем не набоковедка, ни черта не понял в рассказе. В материалах конференции указывался официальный адрес докладчика, и Вадим с оказией послал ему письмо, разъясняющее, что в данном рассказе просто-напросто речь идет об убийстве жены разказчиком, от лица которого идет повествование, и о том, как последний пытается вытеснить этот факт из своего сознания и подсознания. Адресат был поражен своей недогадливостью и очень благодарен Вадиму за эти смысловые поправки, после которых американский исследователь русской литературы почувствовал себя идиотом, не понимающим глубины загадочной русской души. С этого письма началась у Вадима странная слава специалиста по Набокову в стране, где такого писателя не существовало, а сам специалист больше никаких бумаг на запад не посылал, нигде официально не работал и на приглашения выступать на конференциях отвечал вежливым отказом.

Так прошло еще несколько лет, и вдруг Перестройка, как гоголевская птица-Тройка, пронеслась по Руси, и вот мы проснулись – здрасьте, нет! – Советской