Набоковская Европа - Алексей Филимонов

из материнских составляющих. За ветхозаветную часть своего происхождения он всю жизнь ненавидел отца. Это он испортил Вадиму жизнь, и теперь среди обычных среднестатистических людей с улицы – Ивановых, Петровых, Сидоровых – приходилось чувствовать себя чужим, изгоем. Фамилия была, слава Богу, не Рабинович и на неискушенное в борьбе против инородцев ухо не производила впечатление еврейской, звучала даже красиво, что-то не то дворянское чудилось, не то литературно-высокое: Печорин от Печоры, Онегин от Онеги, Ленский от Лены, он – Двинский – от Двины, может даже, Западной, Ленин – от той же неуемной Лены… Впрочем, последнее сравнение было противно, как и отчество Зиновьевич, которое вносило свои корректуры в биографию, конфликтовало со звучностью фамилии и для внимательных кадровиков ставило все на свои места.

Вдобавок к неуместному отчеству его сумасшедший папенька приготовил ему еще один сюрприз и тоже без его ведома и согласия – обрезание. И хотя это скрыть было легче, чем отчество, приходилось увиливать от любопытных глаз в лишенных какой-либо приватности школьных туалетах. Эту же привычку он перенес и на армейские сортиры, что было глупо – большинство его однополчан были такие же обрезанные недоумки из числа слабо развитых мусульманских национальностей окраин империи, представителей коренной нации и евреев в его строительном полку, кроме него, не было. Девушки, с которыми он встречался, были не такие сведущие в вопросах чистоты расы, как во время третьего рейха, и деталями строения крайней плоти не интересовались, да и вообще были не так антисемитски настроены, как представители сильного пола, не любящие «евреев, кавказцев и велосипедистов». К тому же Вадим был настоящим красавчиком, а глупые девки всегда больше интересуются внешней стороной предмета или дела, никогда не «зрят в корень». Вопросы антропологии сводились у них в основном к оценке черт лица и роста мужчины, более «продвинутые» в вопросах секса обсуждали размер члена, частоту кончаний и долготу акта, которые в случае с Вадимом не подкачали.

Для девушек Вадим придумывал разные истории, связанные со своим обрезанием, чтобы представить это делом не национально-религиозного характера, а бытовой травмой. Одна из версий оказалась наиболее удачной, даже в каком-то смысле сексуально-романтичной. На ней он и остановился, приписывая случившееся с ним «несчастье» неудачному сношению с накачанной в ногах и бедрах, но вагинально инфантильной балериной – как-то раз, однажды, по пьяному делу… Вадим так поверил в эту сказку времен советской сексуальной безграмотности, что она и стала той единственной правдой, а другой правды, библейской, уже больше как бы и не существовало. Последняя жена вообще оказалась полной дурой, путая обрезание с кастрацией, а как должна была выглядеть крайняя плоть у необрезанных, она и не знала, наверное, думала, что так же, как и у Вадима. Первый ее муж, а также и пара любовников между браками были тоже евреями, больше сравнивать было не с кем, в школе на уроках анатомии человека подробности строения органов и различие между обрезанными и необрезанными не проходили, до сериала «Секс в большом городе» она, бедняга, не дожила.

Следующая выдуманная Вадимом история заключалось в том, что в детстве бабушка крестила его в католическом храме, в эту легенду он тоже с удовольствием поверил сам и настаивал, чтобы и другие в это поверили. Неужели это сделала та самая бабушка, которая всю жизнь называла его мешугенер и считала, что Вадим непременно убьет ее топором? Иронией судьбы было то, что со стороны матери у него действительно были католики – и поляки, и немцы, но мать давно потеряла связь со своими корнями. Так что единственной родной бабушкой была та, которая обзывала его на идише разными непонятными и обидными прозвищами, из которых только мешугенер – сумасшедший, шлимазл – полный придурок, да сын шиксы – рожденный не от еврейки приблуд, были более-менее приличными. Почему бабушка-еврейка решила крестить маленького Вадима, было непонятно, тем более что в тех городках, где они жили на Севере, католических храмов не было вообще, а православные были давно либо разрушены, либо превращены в планетарии или склады. Но представлять себя тайным католиком, почти мальтийским рыцарем, было приятнее, чем быть явным евреем, хотя ни тем, ни другим он себя не ощущал. Смешение национальных кровей в его организме происходило как-то неправильно – его бросало то в одну крайность, то в другую. Друг Алик, традиционный виночерпий на общих пьянках-гулянках, подтрунивал над ним при других: «Полукровка, говоришь? Как там поется? Полукровка – твоя поллитровка полувыпита-полуразлита… Господа румынские офицеры, не дадим этому поцу разлить впустую нашу родненькую».

В период своего полового созревания Вадим пытался определиться в жизни, кто он? Пока он решал этот вопрос, не заметил, что родители решили развестись, а когда заметил, мать уже собралась съезжать к другому человеку, за которого вскоре вышла замуж. Жить с ней он отказался и приходил в гости только кормиться и брать денег. С отцом он поделил комнаты в коммуналке и стал закрывать свою на ключ, показывая независимость. В шестнадцать лет при получении паспорта был хороший повод похоронить свое еврейство не только в пятой графе «национальность», но и путем смены фамилии, а при желании и отчества – новый отчим готов был усыновить мальчика. Вадим хотел отомстить обоим родителям и не согласился на усыновление и смену отчества, чтобы не давать матери обрести полнокровную семью. Но и отцу не хотелось давать над собой большой власти. Хотя в тот решающий момент он все-таки не предал своего родителя, лишив его права отцовства через смену отчества, зато задумал поменять свою отдающую легким душком пережитков черты оседлости фамилию прадеда-кантониста на любую другую.

Вадим решил взять польскую фамилию бабушки по материнской линии, происходившей от ссыльных в Сибирь поляков. Девичья фамилия матери по отцу полурусскому-полуякуту (еще одна полуразлитая поллитровка в его биографии) была кондово-сибирско-русской и абсолютно не оригинальной, никаких литературных или иных культурных ассоциаций она не вызывала. Он стал тренироваться с новой подписью латинскими буквами в готическом стиле. Тогда все польское было в моде – с эстрады раздавались кокетливые польские песенки, цыгане и спекулянты торговали единственно доступным польским импортом – перламутровыми помадами, духами «Быть может», подделками из джинсы. Польские фильмы, такие непохожие на советский прокат, заполнили экран, журналы звали своими латинскими буквами на запад. Но были в этом языке и свои проколы: по-польски «урода» означала «красота», а звучная шляхетская фамилия бабушки переводилась что-то типа Вшивый или Блохастый. После этого открытия Вадим перестал учить польский и решил, что фамилия Двинский звучит лучше и даже смахивает на польскую, но при этом не пострадает при переводе.

В том же опасном возрасте, после очередного полученного нравоучения от непреданного им отца, гормон ударил юнцу в голову, зато в голову его ветхозаветного предка была отправлена гантеля, при помощи которой в мирное время Вадим пытался нагнать мышечную массу, как у своего ближайшего друга. После самоубийства этого самого друга-наставника вера Вадима в божественность мышечных масс сильно поблекла, и гантели пылились в углу, пока не предоставился случай воспользоваться ими в виде оружия освобождения от родительской опеки. Но тренированный отец, в молодости прослуживший на флоте и с тех пор держащий себя в отличной спортивной форме, успел увернуться, и хотя и ожидал какой-нибудь выходки от своего бешеного подростка, однако не до такой же степени? Почему-то именно степень выходки потрясла его до основания. И, повторяя эти слова как заклинание – «степень выходки, качественный скачок от плохого поведения к шизофрении», он повел сына к известному в городе психиатру. Вадим даже не сопротивлялся походу к врачу, во-первых, потому что сам испугался содеянного, а во-вторых, полагая, что справка из психдиспансера поможет скосить от армии.

– Ну, что, Зиновий Иосифович, психиатрия вещь такая, если мы с вами сейчас согласимся, что у мальчика есть проблемы – а они у него, как и у многих подростков, есть, – то я вынужден буду начать лечение. Я не психолог, у нас пока еще нет таких практикующих специалистов, я – психиатр, так что лечить буду медикаментозно – амневазинчиком, хороший препаратик, успокаивает быстро, опробован на диссидентах. Но предупреждаю, доведем его до растительного уровня, или еще лучше – будет таким камушком лежать, ничего живого не останется.