Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

перебирает струны гитары. Всюду гам, человеческое кипение, роение мух, взрывающееся гнусным жужжанием, наглые вороны лезут прямо под ноги, что-то непрерывно выклевывают.

Так, наверное, выглядели орды средневековых кочевников, двигавшиеся из Великой Степи на русские и европейские города.

Динара не отстает от него ни на шаг – словно тень, беззвучная, неощутимая, неотвязная. Когда Иван спрашивает: «Ты наш разговор с Сестрой слышала?» – она молчит, будто глухая, кажется, что ни хрена не ответит, только через минуту удостаивает небрежным кивком: дескать, слышала.

И еще где-то через минуту:

– Я тебе не верю. Ты здесь чужой. И запомни: если ты причинишь Сестре какой-нибудь вред, то умрешь так быстро, что не успеешь понять, как это произошло.

Иван пожимает плечами:

– Ладно… А вообще-то я есть хочу.

Динара оглядывается и указывает на костер, возле которого стоит небольшой чугунок, а мужики, сидящие кру`гом, оживленно переговариваясь, жестикулируют мятыми жестяными кружками.

– Вон там…

Когда они подходят, все умолкают. Даже замирают, оцепенев, будто бы ожидая удара грома. Однако, когда Динара делает три-четыре шага назад и демонстративно усаживается на валун в стороне, двое мужиков чуть теснятся, освобождая место:

– Брат, садись…

Ему суют кружку, на треть заполненную чем-то бесцветным: шибает в нос резкий спиртовой запах.

– Не беспокойся, брат, у нас – как слеза.

Неразведенный спирт обжигает язык и горло. Иван коротко выдыхает, поспешно зажевывает его хлебной коркой, которую ему протягивают. В ту же кружку набухивают до краев густое теплое варево, чувствуется в нем и картошка, распаренная до пюре, и ниточки мяса, и оранжевые кусочки моркови видны, и разбухшие зерна перловки. Больше на него внимания не обращают. Мужик, несмотря на жару, в ушанке и ватнике, продолжает рассказ:

– Вот, то есть, прет он на меня как бульдозер. Ну, что такое бульдозер, вы, братья, знаете… Фырчит, рычит, аки зверь с преисподней. Духи, эти, на ем, как черти, облепили весь, с шокерами со своими, с мечами… Все, думаю, пипец тебе, Ермолай Пильник, добегался, отлетела твоя короткая жисть… И тут, братья, – внимайте, внимайте! – звучит ее Слово… И не поверите: тишина наступает такая, слышно, как трава из земли вылазит, стрекоза пролетела – з-з-зу-у-у… и воздух, братья, дрожит, дрожит, будто не воздух это, а как кисель, в пузырьках, когда закипает… И тут вижу я, братья, что дерн под ним, под бэтээром этим фурычащим, так – расползается, и он проваливается в яму, как в кашу, по это самое, по не могу, а духи, с него сыплются, как чурки ударенные… И тут – бух… бух… бух… земля тоже дрожит, и появляется откуда-то чудище-страхолюдище в два человеческих роста, все в шерсти, глаза горят, и, вы не поверите, братья, лицо у него – железное… Ох, чуть не окочурился я со страха…

– Но ведь не окочурился, – отвечают ему.

– Нет, не окочурился, слава тебе, Господи, Спаситель наш, Ясень Великий… Не окочурился… Напротив – возликовал душой…

– Вот Калугу возьмем – не так еще возликуешь…

– А там уже и до Москвы – всего ничего.

– Ох, хорошо бы, братцы, сжечь эту Москву, сколько крови она выпила у народа…

Речь, вероятно, идет о вчерашней битве. А что за чудище? Впрочем, если Марика ведьма, то могла вызвать оттуда что-нибудь этакое… хтоническое… А вот Москву им, конечно, не взять. Это с тысячей человек? Там одно Бутово выставит народа в двадцать раз больше. Нет, Марика, надеюсь, еще не настолько свихнулась. Тут никакие страхолюдища не помогут… Закончится, как всегда, как заканчиваются крестьянские бунты, – быстро и плохо…

Он погружается в сыто-полусонное обалдение. Выныривает из него, когда жесткие пальцы трясут его за плечо:

– Вставай!.. Вставай!.. – Это все та же Динара. – Просыпайся!.. Сестра хотела, чтобы ты это видел!..

Одновременно раздается громовой медный удар – плывет по воздуху, словно от огромного колокола. Иван, растирая бок, ноющий от твердой земли, оглядывается. Что такое? Все вокруг уже изменилось: костер потух, мужики разошлись, народа не видно. Сколько же он проспал? Четыре часа. Все равно – середина дня, почему так пасмурно?

А пасмурно потому, что небо сплошь затянуло грозовой пеленой. Нет, все же не грозовой – мутно-серой, клубящейся, рыхлой, однообразной, не предвещающей ни молний, ни ливня.

Марика, что ли, ее нагнала?

Динара его теребит:

– Пошли, пошли!.. Мы уже опаздываем… Подымайся!..

Иван спросонья не понимает:

– Куда опаздываем? Зачем?

– Пойдем!.. Сам все увидишь!..

Она тащит его через сутолоку палаток. Лагерь заканчивается, дальше – поле с травяным невысоким всхолмлением. Его окружает собой масса людей. Динара, расталкивая спины, протискивается в первый ряд. На нее огрызаются, но, обернувшись, узрев, поспешно освобождают дорогу. На вершине холма стоит Марика, но уже не в военном комбинезоне, а в белоснежной, полупрозрачной, будто из дыма, колышущейся кисее – поднимает ладони, спадают с запястий широкие рукава. Рядом с нею – Йернод, ощерил кошачью здоровенную морду, даже отсюда видно, как вздулись мускулы под пятнистой кожей, как посверкивают его фиолетовые, словно фасеточные, выпуклые глаза.

Опять плывет по воздуху медный удар.

Йернод вдруг разевает пасть, так что становится видно ребристое нёбо, и издает тонкий сверлящий визг, от которого мозг будто слегка вскипает. Марика кладет руку ему на голову, успокаивая.

В толпе рядом с Иваном шепчутся:

– Лесной бес… Голый дьявол… Оборотень… Духовников сколько в клочья порвал – не счесть…

Одновременно неподалеку, слева, начинается какая-то возня, толкотня, раздаются жалкие крики:

– Не надо!.. Не надо!..

Охранники, похоже, именно те, что прихватили Ивана на просеке, выталкивают вперед двух мужиков со связанными за спиной руками. Оба топчутся, мечутся, но щетина пик, выставленных в упор, не позволяет им вернуться в толпу.

– Дезертиры, – поясняет кто-то за спиной Ивана. – Трусы, пытались сдаться духовникам.

Земля тяжело вздрагивает.

Потом – еще раз.

И еще.

– Идет… Он идет… – всплескиваются возбужденные голоса.

В них одновременно и страх, и восторг.

Земля у подножия холма вспучивается. Показывается огромная, как котел, голова, облепленная чернотой, затем кряжистый торс, в нитях дерна, поперек себя шире, короткие толстые ноги в прожилках корней.

Существо, темное от нутряной влаги земли, останавливается.

Раздается скрипучий голос:

– Поднимите мне веки…

Веки у него двумя железными полосами свисают до подбородка. Охранники, стараясь держаться сбоку, сдвигают их вверх. Зеленовато-желтым сиянием, вспыхивают глубоко посаженные глаза.

– Не-е-ет!.. – кричит один из связанных мужиков.

Другой пытается отвернуться, но замирает на месте.

Секунда, и оба превращаются в неподвижные манекены – гладкие, немного поблескивающие, как будто из цельного пластика.

И в это мгновение Марика начинает петь.

Собственно, она не поет, а проговаривает фразы размеренным певучим речитативом, в котором звуки, гласные в особенности, растягиваются, как бы образуя музыкальные