Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

Глава 5

Ночью он чуть было не попадает в ловушку. Трещит ветка под чьим-то осторожным, но все-таки хищным, тяжелым шагом, вскрикивает над головой какая-то истеричная птица. В общем, сигнал тревоги. Его подбрасывает, он садится, тут же едва не валясь обратно на землю. Во всем теле – нездоровая тряпичная слабость, клонит в сон, веки слипаются, хочется вновь лечь, погрузиться в успокаивающую дремоту. Тем не менее, судорожно оглядываясь, Иван замечает зеленоватые гнилостные огоньки, цепочкой окружающие его. По сантиметру неслышно подкрадывается ведьмин круг. Мерцают пластинчатые шляпки поганок, дремота и слабость – это наведенный ими гипнотический морок.

Кое-как он поднимается на ноги. Собравшись с силами, неуклюже перепрыгивает цепочку огней, делает два-три быстрых шага вперед. Хватается за колючую ветку. Только бы не упасть. За спиной его бесшумная вспышка: голубоватые тени омывают листья и реденькую траву, высвечивая их графические черты. Это поганки выбрасывают из себя снопики спор. Но он уже в безопасности – бредет, пока не натыкается на ручей, пьет темную холодную воду, окунает в нее лицо, перебирается на другую сторону и, найдя место посуше, приваливается к стволу ели в потеках засохшей смолы. Теперь можно и подремать: через ручей ведьмин круг не переберется. Впрочем, от ночи осталось всего ничего – четыре утра, уже проступают из мрака очертания леса, через поляну, видимую в просвете, тянется легонькая холстинка тумана.

По этому лесу он идет уже пятый день. И уже третий день, как не чувствует за собой погони. В Департаменте из-за прорыва Джанеллы паника, суматоха – перекрыть вокзалы, выставить оцепление не успевают. Все же в Москве он садится не на поезд дальнего следования, а в пригородную электричку, почти пустую, суетливо подрагивающую на стыках. Сходит с нее где-то на середине маршрута, в захолустном магазинчике, обросшем крапивой, покупает хлеб, чай, пару банок рыбных консервов, пачку овсянки, даже маленькую кастрюльку, пригодную для костра, складывает это все в сумку с длинными ручками, чтобы можно было нести на плече, рюкзаков в магазинчике, к сожалению, нет.

Вероятно, по данному следу его и вычислили. Через сутки, успев пересечь колоссальных размеров луг и уже шагнув в сыроватый осиново-еловый подлесок, он, как ударенный, оборачивается: на другой стороне солнечного травяного пространства еле видимые, но все-таки отчетливо различимые выступают из леса серые мундиры духовников. Оторваться от них удается, только углубившись в болото. По шатким кочкам, по хлюпающей грязью жиже он пробирается чудом, каждое мгновение ожидая, что сейчас провалится с головой. Справа и слева надуваются и лопаются вонючие пузыри, дрожит такой же вонючий туман, в котором проступают колеблющиеся уродливые фигуры, они то стонут, то вскрикивают в мольбе, с соседних кочек таращатся громадные жабы. И еще был момент: в бочаге с торфяной черной водой, жутковато-бездонном, шумно плеснулось, показалась гребенчатая спина, метра четыре, не меньше, кожистое упругое тело, и опять ушло в глубину – мягкая волна приподняла кочку, на которой Иван устроил себе небольшой передых.

Духовники в такую жуть сунуться, по-видимому, не рискуют. Выбравшись из болота, он пару часов лежит на пригорке, в березняке, хороший обзор: серых мундиров на той стороне не видно. Однако на всякий случай он обходит встречные селения стороной, заглядывает лишь в деревню, дочиста выеденную кадаврами: за два часа наблюдений не замечает в ней ни одного человека. Набирает в аналогичной стекляшке тех же продуктов – хлеб, как камень, на прилавке покоится толстый слой пыли. Внутри он проводит минуты две или три, чутко прислушиваясь и оглядываясь, все вроде спокойно, кадавры, тем не менее, живую плоть остро чувствуют, десятка полтора их подтягивается ко входу. Приходится выбираться через заднюю дверь. Там, правда, тоже топчутся двое – нескладные, будто шампуры с нанизанным на них жилистым мясом. Оба – вялые, выстарившиеся, давно не евшие, еле переставляют ноги, оторвался от них без проблем.

В лесу, кстати, тоже следует смотреть в оба. Лужайки-людоеды, о которых столько твердили курсантам на занятиях в ДДБ, очень опасные, ему, к счастью, не попадаются. Зато приходится огибать то заросли чертополоха, ядовитого, он это помнит еще с Приюта, то разрастания странных цветов, которые, если приблизишься к ним, как змеи, поворачивают черные головки соцветий – кажется, что выползает из них тоненькое шипение. А однажды в прозрачном сосновом бору, пронизанном солнцем, веселом, где по насту иголок идти было легко, он натыкается на обросшего шерстью лесовика. Если, конечно, это был лесовик, мог быть и оборотень-медведь, Сержант на занятиях говорил, что такие тоже встречаются. Иван замирает, сердце у него постукивает по ребрам, осторожно выдвигает перед собой острый сук, единственное его оружие. Глаза у лесовика густо-зеленые, без зрачков, вовсе и не глаза, а травяной остекленелый кисель. В молчании истекают пять или шесть секунд, не вздохнуть, единственное спасение от оборотня – стоять беззвучно и неподвижно. В коленях у Ивана образуется нехорошая слабость, дрожат жилочки, еще немного – и он всем ватным телом осядет на землю. И вдруг лесовик щерится, показывая чернозубый оскал, бесшумно пятится и словно бы растворяется в воздухе. Одно дыхание – и его уже нет: застойный жар, запах горячей смолы, перекликаются в кронах сосен беспечные птицы.

А потому, привалившись к стволу, Иван мельком думает в полудреме, что Бог или Нечто, хрен его знает, но с ним мир превратился во что-то нечеловеческое. Во что-то, не предназначенное не только для людей, но и для Бога.

Он сглатывает прелый воздух.

Нет, до Монастыря ему не дойти.

Выползает откуда-то длинная туча. Все темнеет, начинает накрапывать дождь. Лес наполняется вкрадчивым шорохом. С кончиков покатых еловых лап обрываются продолговатые тяжелые капли.

А к вечеру ему необыкновенно везет. Продравшись сквозь очередные паутинные заросли, в этой части леса их почему-то особенно много, он обнаруживает избушку, почти неприметную среди ельника. Избушка крохотная: одна комната, она же кухня, она же и спальня, она же прихожая, где стоят болотные, с отворотами, сапоги. Но все чистенько, аккуратно: висит полотенце сбоку от рукомойника, топчан вдоль стены прикрыт полиэтиленовой пленкой. Разве что, как и в стекляшке, на всем толстый слой пыли. Хозяин не появлялся тут минимум год, это успокаивает, проблем не будет, хотя судьба его вряд ли сложилась благополучно. Наверное, он из той деревни, где обосновались кадавры. Больше всего радуют припасы в кухонных шкафчиках: матерчатый мешок сухарей, пачки круп, три банки тушенки, сушеные ягоды, травы, соль, пачка сахара. Теперь Иван ест гречневую кашу с грибами, да еще присыпанную свеженькой черемшой, или перловку с