Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

день. Ночь охватывает собой всю Вселенную. Все, что есть в этом мире, все, что живет и дышит, пребывает как еще не родившееся внутри нее.

Но ведь где-то должен быть свет.

Иван трет заплывающие дремой глаза. Он отчетливо чувствует, что ему надо идти.

Ему надо идти.

Шелестит ветер в деревьях. Листья, сморщенные жарой, расправляются, наконец ощущая прохладу. Воздух становится необычайно ясен, и над зубчатыми верхушками елей, низко-низко, как будто с трудом оторвавшись от горизонта, переливается, будто пульсируя, крупная сиреневая звезда.

К энерголинии он выходит с рассветом. Просека ориентирована на восход, лучи солнца пронизывают ее насквозь, подсвечивая голубоватую даль. Местность выглядит явно заброшенной, провода оборваны, концы их волочатся по земле, вокруг железобетонных опор нарос бодрый кустарник, а на самих опорах, привязанные к перекладинам, висят какие-то неряшливые вытянутые мешки. Они-то откуда здесь появились? И только подойдя ближе, Иван понимает, что это не мешки никакие, а люди, распятые невысоко над землей: руки, раскинутые, примотаны за запястья к поперечной доске, ноги, почти у земли, стянуты за лодыжки. На макушке у ближнего устроился крупный ворон и неторопливо выклевывает ему глаза, после каждого тюканья клюва встряхивая поднятой головой.

Иван дико кричит, машет руками. Вздымается с тела черное полотенце слепней. А ворон тяжеловато снимается и перелетает на соседнюю перекладину. Чувствуется, что от сытого обалдения ему трудно держаться в воздухе.

Самое жуткое, что человек этот еще жив. Он подрагивает, разлепляет коричневые спекшиеся губы и издает стон – не стон, хрип – не хрип, длинный звук, порождение долгого и немыслимого мучения. Боже мой! Иван ножом, прихваченным из избушки, перерезает веревки внизу, потом осторожно перепиливает их на запястьях. Грузное тело обрушивается на него, чуть не сшибая с ног, но он все же удерживается, мягко опускает его на траву. Лицо человека – будто из фильма ужасов: дыра левого глаза кровоточит розовой слизью, щека тоже проклевана, исполосована, из нее выдран толстый мясной лоскут, но правое веко неожиданно поднимается и под ним обнаруживается нетронутый слезный зрачок.

Живое смотрит из уродства безумия.

Это так страшно, что Иван отшатывается.

А человек шевелит губами, и это уже не стон, и не хрип, он пытается выдавить из себя какие-то негнущиеся слова.

– Что?

– Встретились… все-таки… – говорит человек.

На пределе слышимости, но разобрать можно.

– Не понимаю.

Человек напрягается – собирает все силы, вкладывая их в голос.

– Говорю… встретились… все-таки… Не узнаешь?

– Нет.

– Кусака… Неужели забыл?..

Иван застывает. Не может быть. Воспоминание, как высоковольтный разряд, продергивается сквозь грудь огненной ниткой. Неужели Кусака? Вот это окровавленное чудовище? Это исклеванное, изможденное тело, из которого с каждым дыханием испаряется жизнь?

– Ты подожди, – говорит он торопливо. – Подожди, подожди, я сейчас… Подожди… Тебя надо в больницу…

Лихорадочно оглядывается вокруг. Он понимает, что говорит жалкие глупости. Какая больница? Чего подожди? Тут до ближайшей деревни километров десять, не меньше.

Хорошо, что Кусака его не слышит.

Губы снова шевелятся:

– Дай попить… Внутри… все… горит…

Иван отстегивает плоскую фляжку, тоже прихваченную с собой, отвинчивает пробку, подносит ко рту. Но губы Кусаки уже неподвижны, вода льется на них и беспомощно стекает на землю.

Так это в самом деле Кусака?

В нос шибает медовый запах цветов. Желтые, мелкосборчатые их початки окутывают все вокруг приторной сладостью.

От нее кружится голова.

– А ну встал, – негромко приказывают у него за спиной. – Медленно встал, руки – чтоб я их видел.

Голос такой, что лучше ему подчиниться.

Иван поднимается, держа на весу ладони. Двое мужиков, неслышно подошедшие сзади, чуть ли не упираются в него заостренными пиками.

Сомнений нет – ткнут, если что.

– Приятеля, значит, нашел, – говорит тот, что справа. – Тоже, значит, из этих. Ну что, подвесим его? – Он хмыкает. – Как раз место освободилось.

– Сначала – к Сестре, – возражает тот, что слева. – Сестра приказала: пленных – сначала к ней.

– Вот еще морока, – бурчит правый.

Однако левый его не слушает, движет пикой, указывая направление:

– Пошел, пошел!..

Они идут вдоль просеки, по опушке леса. Опоры с распятыми на них человеческими телами движутся им навстречу одна за другой. Некоторые из подвешенных, наверное, еще живы. Иван старается на них не смотреть, спотыкается, спину ему тут же укалывает смертоносное острие.

– Не нравится, что ли, ядрена вошь! А ты смотри! Привыкай! Шевелись, кому говорят!..

Это опять тот, что был справа.

И опять тот, что слева:

– Отцепись от него, Козявый. Жить человеку осталось всего ничего. Пусть себе…

– Дык я…

– Козявый, заткнись!

Тот, что слева, по-видимому, старший. Иван вяло прикидывает: а если рвануть через лес, догонят его или нет? Но лес здесь редкий, сквозной, мужики отчаянные, здоровые, уже на первых шагах, не задумываясь, ткнут его пикой, и все.

К тому же сюда его привела сиреневая звезда.

Ведь не случайно?

Или это морок, иллюзия, он обманывает сам себя?

Кошмарная просека наконец заканчивается. Открывается поле, где, судя по всему, недавно кипело сражение: дерн перепахан гусеничными следами, разбросаны несколько бэтээров, вросших в землю до верха колес, будто они провалились в болото. А между ними – фигуры, странные, как бы раскрашенные манекены, – человек, по мундиру офицер-духовник, поднял руку в приказе, другой человек – полусогнутый, на пружинных ногах, похоже, спрыгнувший с транспортера, в руках у него обнаженный меч, третий и четвертый вообще лежат, не обмякшие, а именно твердые, словно отлитые из пластмассы.

Что это все значит?

– Смотри-смотри, – злорадно хрипит Козявый, – полюбуйся, как мы тут ваших чмориков расколошматили. На бэтээрах, видите ли, заявились, рас-фу-фы-рен-ные, нате вам, в мундирах, отглаженные, с шокерами своими. А Сестра Заветное Слово сказала – и кранты бэтээрам.

Он блеет, словно козел, и Иван не сразу догадывается, что это у него такой смех.

Ну точно – козявый.

Развороченное поле тоже заканчивается. Впереди – лагерь, несколько десятков расставленных в беспорядке армейских палаток. Причем многие неумело: перекошены, с провисами, в первый же дождь потекут. Поднимаются навстречу четверо мужиков с дубинками, утыканными гвоздями.

Морды – не дай бог увидеть такие во сне.

– Скажи пароль!

– Паро-о-оль… – насмешливо блеет Козявый.

– Не выеживайся, придурок!

– А ты что, первый раз меня видишь?

В проходах между палатками – жидковатая грязь, мусор, скрученные картофельные очистки, тряпки, бумага, раздавленные пласты картона и, разумеется, запах гниения и фекалий, неизбежный, когда скапливается такая масса людей.

Народа здесь, и верно, полно, многие в пятнистых военных комбинезонах, вероятно, разграбили где-то склад, другие хрен знает в чем, в трениках, в рваных футболках с надписью «адидас», в отороченных мехом куртках на голое тело, что-то перетаскивают, что-то волочат, пыхтя, или