Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

Так что же, они там, внутри, оба живые?

Замурованы, ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни моргнуть, муки ада на веки вечные?

Невозможно выносить эту мольбу. Он поворачивается и быстрым шагом, почти бегом тоже направляется в лагерь. Там стоит гул, как в улье, где пчелы опились забродившим нектаром. Все разговоры о том, что Ясень Великий, несомненно, через Сестру, осененную его благодатью, дал им знак, ясный и недвусмысленный, о своей высшей воле. Никак иначе его истолковать нельзя. Теперь, братья, надо идти брать Боротынск, далее – Калугу, мать ее за ногу, и затем двигаться прямиком на Москву. Начихать нам на духовников, на церковников, на их армейские части, это, братья, чушь поросячья: пред грозным ликом Ясеня все обратится в пыль.

Иван как неприкаянный шатается от костра к костру, кое-где присаживается, безвольно отхлебывает спиртовую бурду, которую ему щедро, по-дружески наливают: он уже не чужой, он свой, как бы приобщился к их общему делу. Голова у него, тем не менее, ясная. Сколько бы он ни влил в себя подкрашенного ягодами или корнями пойла, перед ним все равно всплывают распахнутые глаза, полные отчаяния и мольбы. Они слезятся. Они заслоняют собою все. И потому он даже не помнит, каким образом и с чьей помощью добирается до штабного шатра. Динара вроде бы его привела?

Понемногу соображать он начинает лишь в тот момент, когда перед ним возникает гневная Марика.

Она презрительно кривит угол рта:

– Хорош… Никогда бы не подумала, что ты можешь так назюзюкаться…

Иван смотрит на нее в упор, но видит только те же слезящиеся глаза.

– Они живые… – говорит он перегоревшим голосом. – Ты понимаешь? Они живые… Лучше бы ты их просто убила…

– Нет, – ледяным тоном произносит Марика. Она снова в образе воительницы, богини хаоса. – Божья кара должна быть жестокой. Не мгновенная, легкая и привычная казнь, о которой уже через день все забудут, а что-то нечеловеческое, потустороннее, наводящее холодный ужас; то, что останется в памяти навсегда. – Впрочем, она тут же сменяет гнев на милость и уже с заботливо-материнскими интонациями требует, чтобы он вымылся и сменил замызганную одежду. – От тебя разит лесом, землей. Фу-у-у… – Марика выразительно морщит нос.

За плотной шторой, отделяющей личный ее закуток от рабочего штабного пространства, уже приготовлен чан с горячей водой. На поверхности плавают какие-то остро пахнущие травинки. Наверное, для дезинфекции. Иван с наслаждением плещется в мыльной пене, соскабливая с себя грязь, пот, уныние, всю прошлую жизнь, яростно растирается полотенцем, облачается в приготовленный тут же новенький, не надеванный, еще в складках военный комбинезон. Выходит оттуда, приглаживая ладонями, за неимением расчески, влажные волосы на макушке.

Он явно трезвеет.

Марика смотрит на него с удовлетворением:

– Ну вот, на человека похож. Тебя бы еще подстричь. Ну это ладно. Сойдет…

Затем она кормит его чем-то загадочно-овощным, жиденьким, с мелко нарезанными кусочками мяса, то ли похлебка, то ли самодеятельное рагу, поит клюквенным киселем, придвигает тарелку с тонкими сухими галетами:

– Ничего, скоро возьмем Боротынск, там, говорят, большой продовольственный склад…

А пока Иван неторопливо пережевывает все это, рассказывает ему о своих планах. Она полна ликованием от недавней победы: видел, как мы их раздраконили? В пух и в прах! Целый батальон – с техникой, с этими духовниками. Треть солдат решила остаться у нас, остальных отпустили, вот увидишь, они тоже вернутся. (Иван думает: треть солдат отпустили, а духовников – на крест? Однако вслух этого не говорит, опускает глаза, крутит в руках стакан.) С Боротынском тоже проблем не будет, приходили оттуда люди: ждут нас не дождутся, готовятся к празднику. Это как пожар в сухостое, стоит чиркнуть спичкой и заполыхает – ничем не остановить. Помнишь, мы мечтали о Белом Царстве, так вот оно не вне, а внутри нас самих. И не силой оно будет возведено, а волей Божьей, волей Священного дерева Ясень. Потому что Бог – это не то, что для своей выгоды придумали власть и церковь: не лживый, самодовольный, позолоченный идол, который лишь внешне милостив и всеблаг, а на самом деле равнодушен к людским страданиям. Бог – это не копия человека, не кумир техники, уничтожающей его самого, не бессмысленная погоня за всем новым, будоражащим, необычным. Бог – это не то, что ты думаешь. Бог не на небе. Он – на земле. Природа – живое Его воплощение. У нее не разум, а мудрость. Не тщета богатств, славы и удовольствий, а торжество жизни – вечной и неодолимой…

Ну и еще что-то в таком же духе. Собственно, она в несколько ином варианте повторяет свое моление на холме, но уже без гипнотизирующих интонаций. Иван слушает ее, изображая внимание на лице, но думает про себя, что все это в истории уже было. Им ведь в ДДБ хоть и в урезанном виде, но преподавали и философию, и основы государственного развития, и о сельских коммунах отец Бенедикт, ведший спецкурс, рассказывал, и о попытках еще в Средних веках создать Царство Божье на земле. Отец Бенедикт называл это буколическими мечтаниями, пасторальным идиотизмом людей, понятия не имеющих об истинном устройстве природы. Цитировал чьи-то безумные строки… «Жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы, и страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из травы»… Природа – это вовсе не благость, говорил отец Бенедикт, природа – это боль, страх, непрерывное пожирание слабых сильными. В природе не существует ни зла, ни добра, там властвует один принцип: сыт или голоден. В социальной среде, подчеркивал он, то же самое. И вообще, уже проверено много раз: крестьянский рай, каким он предстает в народном воображении, – это вовсе не муторное сельское бытие, где жизнь ходит по кругу: вспахал, посеял, собрал урожай, рай для крестьянина – это немыслимые городские блага, крестьянин немедленно перебирается в город, если возникает такая возможность, крестьянин с удовольствием пересаживается с телеги на автомобиль, и если можно не пахать и не сеять, а просто купить, то он с удовольствием идет не на поле, а в магазин.

Ничего этого он Марике не говорит: бессмысленно, она одержима верой в сияющий новый мир, который вот-вот создаст. И тут впервые за весь сумбурный и долгий день до него внезапно доходит, что Марика вполне может одержать победу. Крестьянская вера, вырастающая из природы, проще, грубее, а потому и намного сильней, чем опосредованная каббалистическими изысками магия духовников. Не шпагой народ орудует, а дубиной, не чертит сложные заклинания, а бьет с размаху прямо по темечку. Он вспоминает модельный прогноз,