Ричард Длинные Руки – рауграф - Гай Орловский

Лица придворных вытянулись, то ли не поняли, то ли не одобряют. Сэр Альвар поскреб затылок, переступил с ноги на ногу, а на лице отразилась благородная задумчивость.

– По стоимости…

– Ну да, – подтвердил я. – Один везет пару глиняных горшков на продажу, другой – полный воз дорогих шелков! А пошлина у них одинаковая.

Он проговорил медленно:

– Сэр Ричард, но кто сумеет справедливо определить стоимость товара?

– Да пусть сам хозяин подводы и определяет, – решил я. – Кто лучше его знает, что везет?

Он покачал головой с сомнением, но приказ есть приказ, кивнул и отбыл. Граф Ришар за нашими спинами перебирал на стене украшенные драгоценными камнями мечи короля, я должен быть опоясан чем-то соответствующим, коротко засмеялся.

– Это вы так боретесь с теми, кто приходит к вам утром помогать с туалетом?

– А что, – спросил я бодро, – плохо придумано? Сразу двух зайцев одним камнем.

– Ну, – сказал он, – мне кажется, здесь вы промахнулись, сэр Ричард. Купцы – такие жуки…

– А мы? – спросил я.

К полудню, разобравшись с делами, я сам подъехал к городским воротам и понаблюдал. Весть о новой форме налога моментально разлетелась между торговцами, я хмуро наблюдал, как быстро все наглеют, с каждой телегой все больше занижая стоимость ввозимого товара..

Я хмуро усмехнулся, эти хитрецы еще не знают, с кем имеют дело, тронул коня и подъехал ближе. Начальник стражи, сэр Форестер, немолодой обедневший рыцарь из отряда графа Зольмса, как раз унылым голосом спрашивал очередного торговца, сколько собирается получить за свой товар на рынке Геннегау. Тот, блестя веселыми глазами, ответил приподнято, со скорбным лицом, но веселым голосом, явно рассчитанным на наблюдающих за ним других торговцев:

– Одну серебряную монету, клянусь!..

Сэр Форестер сказал упавшим голосом, едва не скрипя зубами от бессилия:

– За сорок вьюков драгоценного шелка?..

– Да, – ответил торговец бодро. – Времена такие ужасные, цены падают…

Форестер буркнул:

– С тебя тогда и брать нечего.

Со всех сторон заржали, торговец воскликнул:

– Я по доброте душевной заплачу медную монету, хотя это и в десять раз больше, чем нужно за такой товар.

Форестер, смирившись, готовился принять монету, я пустил коня вперед и сказал громко:

– Стоп-стоп!.. Как хорошо, когда товаров так много, что продаются за бесценок!.. Богатая у нас страна, хорошо живем! Говоришь, рассчитываешь получить на рынке всего одну мелкую серебряную?

Торговец поспешно поклонился:

– Да, ваша светлость!.. Истинно так.

Я повернулся к угрюмому начальнику стражи:

– Сэр Форестер, вы не рады? Странно… Помогите доброму человеку! Освободите от тяжелого дня распродажи на рынке. В смысле купите для государственных нужд! Товар пусть сгрузят тут же, вот свободное место. Продадим позже…

Сэр Форестер мгновение смотрел оторопело, потом лицо озарилось хищной радостью. Он кивнул своим молодцам, те мгновенно ухватили коня под уздцы, у рыцаря серебра не нашлось, но один из рядовых ссудил командиру, тот злорадно сунул монету оцепеневшему торговцу, а сам стал выше ростом, усы поднялись концами кверху, смотрит орлом.

Я сказал громко:

– Сэр Форестер, отныне вы вольны сами покупать для государственных нужд товары, понятно? Тем самым поможете приезжим купцам быстрее распродаться и снова вернуться за новыми.

Сэр Форестер едва не прослезился от счастья, наконец-то этим гадам покажет, вытянулся, голова его в поклоне упала на грудь.

– Будет сделано, ваша светлость!.. Я им помогу, со всем рвением помогу!.. Век будут помнить мою доброту… и вашу мудрость.

Я милостиво улыбнулся и повернул коня. Свита последовала за мной, оживленно шушукаясь. Я перехватил восторженный взгляд стражников, все из местных, вот так и завоевываем сердца сенмаринцев, не мечом, а понятными для всех торговых людей контрприемами.

Во дворец возвращаться тошно, я проинспектировал уходящие в Брабант отряды, дал отеческие наставления, стараясь выглядеть старше и мудрее, свернул к собору.

Ворота распахнуты, я услышал тихое пение, соскочил на землю и пошел как можно более неслышно. В соборе пусто, только на хорах десятка два мальчиков в одинаковых белых одеждах, а перед ними медленно поводит руками лохматый человек, то поднимая, то понижая голоса.

Я остановился, голоса удивительно нежные и чистые, не зря это называют ангельским пением. Если ангелы в самом деле вдруг бы запели, вряд ли их голоса звучали бы лучше. Я остановился и слушал. С моей мохнатой и заскорузлой души сперва начала опадать шерсть, все быстрее и быстрее, а потом и чешуйки, что у всех нас нарастают за годы взрослой и такой беспощадной жизни. Я стоял так, превратившись в слух, даже не знаю, как долго. Мне кажется, в моих глазах даже появились слезы, во всяком случае, жжение я ощутил, хотя по щекам, конечно, струйки не бегут, мы же мужчины, а герои скупы на слезы.

– Вам нравится, сэр Ричард?

Я вздрогнул, словно застигнутый голым перед толпой хохочущих женщин. Отец Дитрих так же тихо подошел со спины и смотрит с пониманием.

– Не то слово, отец Дитрих, – ответил я. – Я вообще не нахожу слов. Это нечто нечеловеческое…

– Мы все бываем лучше человеков, – ответил он кротко. – Жаль, это так редко. И это ангельское пение… способствует.

– Отец Дитрих, – проговорил я осторожно, – простите за дерзновенный вопрос…

– Говори, сын мой, – произнес он. Умные глаза сверкнули настороженно, он подобрался и смотрел с ожиданием. – Обычно пустяки тебя не волнуют.

Я сказал с неловкостью:

– Тот некромант, который тогда погиб…

Он прервал строго:

– Погиб человек, при чем здесь некромант?

Я сказал с еще большим смущением:

– Он завис здесь в виде призрака. Я не скажу, что он стремится отсюда уйти… гм… но и ему непонятно, как и мне, каков его статус. И чего ему вообще ждать.

Он взглянул на меня с изумлением:

– А ты с ним общаешься?.. Удивительно. Отношение Церкви к нему, сын мой, самое теплое. По крайней мере той части священнослужителей, которых я знаю. Высшим деянием Христа было принесение себя в жертву. С тех пор жертвенность стала приоритетной для святости, для искупления и очищения. Пожертвовать собой за други своя стало доблестью для основ христианства. Человек не смеет убивать ни себя, ни других, но может отдать жизнь за друзей, за веру, за идеалы, за честь…

Я наклонил голову, печаль стиснула сердце.

– Понимаю.

Он сказал тихо:

– Вряд ли Логирд понимал в тот миг, что делает. Он повиновался зову сердца, а не рассудку. Мы с тобой, сын мой, уже тертые орешки, знаем, что посоветовал бы разум. А сердце у него, в отличие от трезвого разума, было чистым… или очистилось для этого жеста, который разом искупил и осветил его жизнь. Потому отец Варфоломей не устает в своих проповедях приводить его в пример.