Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

во главе с Головниным не покидали корабля, ночуя в кубрике[69] на соломе вместе со всей командой. Штурманский помощник Хлебников предложил Василию Михайловичу свою складную койку. Тот, поблагодарив его, отказался с такой решительностью, что смущённый офицер не только больше не предлагал своих услуг, но и сам лёг на солому, отдав свою постель Тишке, который уже находился в числе команды, остриженный, подбритый и одетый, как настоящий матрос.

Тихон постарался помягче устроить постель своему барину-командиру и даже, незаметно для того, подложил ему под голову что-то из своей одежды. Но Василию Михайловичу не спалось: его беспокоило положение шлюпа. Он не был ещё хорошо знаком ни с самим кораблём, ни с его командой.

– Кто несёт вахту? – спросил Головнин у Рикорда.

– Мичман Мур, – отвечал тот.

Головнин вышел на палубу. Стояла тихая и свежая белая ночь, такая светлая, что можно было читать без огня. На небе горела пурпуровая неугасающая заря, и в отблеске её тускло светился золотой адмиралтейский шпиль над Петербургом, затянутым лёгкой ночной дымкой.

Взморье было спокойно, как пруд, если бы не течение Невы, которое было заметно и здесь по журчанию воды под бортами, по проплывающим мимо прозрачным, как хрусталь, обломкам ладожского льда.

Мур стоял на вахтенной скамье, опёршись спиной о перила и засунув руки в рукава. Когда Головнин поднялся на скамью, он выпрямился и подтянулся.

– Что-то не спится, – сказал Василий Михайлович весьма добродушно.

Он боялся, что Мур расценит его появление здесь как недоверие к вахтенному офицеру.

Мур продолжал почтительно молчать, недоверчиво поглядывая на командира своими тёмными недобрыми глазами.

– Ну, что у вас тут? – спросил Головнин.

– Всё благополучно, господин капитан.

Голос у Мура был тоже недобрый, и Головнин почувствовал, что молодой мичман не скажет ничего более того, что потребует от него служба.

– Меня беспокоит погода, – заговорил Головнин. – Вы не полагаете, Фёдор Фёдорович, что она может быстро измениться и натворить нам превеликих бед?

– Не думаю, господин капитан. Сколь мне ведомо, в мае в Санкт-Петербурге не бывает сильных ветров.

Оба немного помолчали.

Но Головнину всё же хотелось разбить лёд, который почему-то появился в его отношениях с этим офицером, предъявившим ему прекрасную рекомендацию от его приятеля, командира одного из фрегатов.

И он спросил:

– Где вы родились?

– В Санкт-Петербурге, – отвечал Мур.

«Экой же ты чудной, братец! – подумал Головнин. – Чего ты лезешь в скорлупу, как моллюск?» А вслух спросил, чтобы всё-таки расшевелить своего собеседника:

– Кто ваши родители? Они здравствуют?

Этот невинный вопрос непонятным образом заставил ещё более насторожиться молодого человека. Однако он поспешил ответить, что родители его живы, и что у них есть пекарня на Петербургской стороне, и тут же для чего-то прибавил, что оба, хотя и не дворяне, – это он сказал с некоторым смущением, – но русские, несмотря на нерусскую фамилию отца.

Такой ответ несколько удивил Головнина, который совершенно не интересовался происхождением своего мичмана.

«Нелюдим какой-то и чудаковатый, а рекомендации имеет прекрасные», – подумал Василий Михайлович и отошёл.

На палубе появился Рикорд.

Капитан пошёл навстречу своему другу и взял его под руку.

– Вижу, Пётр, тебе тоже не спится, – сказал он.

– Да, на жёстком не лежится, а посему не спится, – отвечал тот в рифму по своей всегдашней привычке.

Оба засмеялись.

Потом прошли несколько раз по палубе из конца в конец судна мимо молчаливых подвахтенных.

– Ну вот, Пётр, – сказал Головнин, – наконец-то мы идём с тобой в то самое дальнее плавание, о котором так мечтали в корпусе, ещё бывши молодыми кадетами.

Он поглядел на шпиль, тускло блестевший над Петербургом. И Рикорд тоже посмотрел в ту сторону.

– Ты помнишь нашу клятву? Ничто на свете не должно потревожить и наипаче разбить нашу дружбу. Если со мной что случится, ты заменишь меня не только по должности, как старший в чине, но и по духу и доведёшь нашу экспедицию до конца, как бы сделал сие я сам.

– Можешь быть уверен во мне, Василий Михайлович, – просто и серьёзно сказал Рикорд и протянул руку своему другу.

Головнин заглянул в его живые, выразительные чёрные глаза, всегда открыто смотревшие на собеседника, и ответил на пожатие его руки таким же крепким рукопожатием.

Из-за горизонта показался диск солнца, и золотистые лучи его рассыпались во все стороны и зажгли дремавшие в небе облачка, спокойные воды взморья, белые крылья чаек, носившихся над водой, погасив слабый топовый огонёк, теплившийся на шесте, водружённом на носу «Дианы».

Пора было поднимать команду.

Плавание продолжалось. Оно было по-прежнему медленным и тяжёлым, и не раз матросам приходилось лезть в ледяную воду, чтобы сталкивать корабль, приткнувшийся то носом, то кормой к песчаной отмели взморья.

Только на пятый день пришли на Кронштадтский рейд и стали на самоплав.

Наступили горячие дни для команды «Дианы».

Головнин почти не отлучался со шлюпа, руководя его окончательным устройством, принимая вместе с Рикордом провизию, порох, снаряды, пушки, всякое мелкое оружие, грузы для Охотска, многочисленные ящики со всякой всячиной: с кольцами, бусами, бисером и прочей мишурной мелочью для мены с жителями островов.

Надо было поставить на место снятые мачты, камбуз, разместить груз так, чтобы одно не мешало другому, что при малых размерах судна требовало большого уменья и хлопот.

Головнин пристально наблюдал за каждым движением «Дианы». Однажды ему пришлось пережить несколько поистине тяжёлых минут, когда казалось, что судьба экспедиции висит на волоске.

Случилось это в день погрузки медных шестифунтовых пушек, предназначенных для вооружения шлюпа.

Когда сгрудившиеся на борту матросы, – их было человек десять, – поднимали на талях тяжёлый пушечный ствол, «Диана» сильно накренилась.

– Все на борт! – вдруг скомандовал Головнин.

Некоторые матросы бросились выполнять это приказание, другие, усомнившись, не ослышались ли они, мялись на месте.

– Все на борт! – повторил капитан свою команду. Теперь все бывшие на палубе сбились в кучу на осевшем и без того борту.

«Диана» накренилась ещё сильнее.

Люди замерли на своих местах, удивлённо поглядывая на капитана. А он продолжал по-прежнему спокойным и твёрдым голосом командовать:

– Поднять на борт ещё ствол! Ещё один!

Наконец всё продолжавшая клониться бортом «Диана» вдруг остановилась в своём движении. Подняли ещё одну пушку и ещё. Крен не увеличивался. Лица многих матросов засветились улыбкой. Они поняли своего капитана, и взоры их с доверием и одобрением устремились на него.

А Василий Михайлович, приказав продолжать погрузку пушечных стволов, отошёл с Рикордом в сторону.

– Слава богу, – сказал он. – А я уж мыслил, что нам надлежит искать другое судно для экспедиции. Ты видел, Пётр,