От Альп до Гималаев - Бронюс Яунишкис

— Дорогие сыновья святой церкви, еще раз подумайте о той большой ответственности, которую вы берете на себя, давая обет священника. Если вы до сих пор еще твердо не ре­шились на это, можете смело встать, остаться рядовыми мис­сионерами либо вернуться к мирской жизни, преисполненной соблазнов и наслаждений. Приняв посвящение, вы уже не смо­жете отказаться от данного обета, а должны будете преданно служить богу и церкви, святым миссиям и верующим. Вы будете sacerdos in aeternum[43].

Ни один дьякон не шелохнулся, все лежали словно мертвые.

В наступившей тишине архиепископ сделал несколько шагов в нашу сторону и, перекрестив нас дрожащей от волне­ния рукой, трижды повторил:

— Ut hoc electos benedicere, santificare et consecrare digneris...[44]

Ассистенты дружно вторили:

— Те rogamus andi nos![45]

Это еще не было окончанием посвящения, обряд еще продолжался, но после этих слов встать и отказаться от посвящения было уже нельзя. Архиепископ, повернувшись к алтарю и став среди нас на колени, читал молитву всем святым, а мы вместе с ассистентами и верующими, собрав­шимися в храме, просили: «Молись за нас! Молись за нас!»

После этого архиепископ встал и, взяв из рук ректора кропило, освятил нас, затем окадил ароматным дымом. Но и тогда еще обряд посвящения не был завершен.

Перед чтением евангелия архиепископ Матхи уселся в высокое кресло с балдахином. Посвящаемые подходили и становились перед ним на колени, как бы припадая к сто­пам владыки церкви в Индии. Архиепископ возлагал руку на их головы и благословлял каждого дьякона. Одновремен­но он вручал каждому чашу с вином и поднос с гостиями[46] как знак того, что посвящаемый отныне удостаивается права служить обедню и совершать таинство причащения.

Поднявшись на амвон, архиепископ обратился к посвя­щаемым:

— Братья мои во Христе, посредством святого духа вам ниспослана большая сила. Служа святые мессы, вы будете превращать хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Во время исповеди вы будете отпускать грехи либо не дадите их отпу­щения. Вы будете наделять людей божьей благодатью здесь, на земле, и откроете или закроете небесные врата перед ду­шами умерших. Вы будете представлять бога на земле, рас­пространяя его учение в течение всей своей жизни. Аминь.

Обряд закончился. Архиепископ в сопровождении асси­стентов направился в ризницу. Нас окружили сестры-монахи­ни, миссионеры, воспитанники миссии. Подошла ко мне с поздравлениями и Разия. Когда я дал ей поцеловать свои руки, помазанные елеем, из глаз ее брызнули слезы.

В это время в соборе появились два индуса. Они несли гирлянды цветов. Подойдя ко мне, незнакомцы опустились на колени, а затем надели мне на шею венок. Я их благосло­вил. Посмотрев на венок, я заметил между красными роза­ми конверт. Быстро открыв его, я нашел внутри красочную открытку, на которой было написано по-литовски: «Богам, как и владыкам, более подходят слабовольные. Сингх».

Приближался день моего первого богослужения, и я добросовестно к нему готовился. Как-то раз в коридоре я встретился с де Бартолини. — Я к тебе, сын мой, — озабоченно произнес ду­ховник. — Быстро собирайся в Гиманджунгу. Убили Фасати. Ты его похоронишь.

— Фасати? — от неожиданности я вздрогнул. — Как это случилось?

— Ночью кто-то проник в миссию и заколол его ножом. Поторопись.

— Как же так? Ведь все там уважали миссионера...

— Ничего не знаю. Не мешкай.

— А как же с моим богослужением? — спохватился я.

— Твоим первым богослужением будет отпевание Фасати. Потрясенный трагической вестью, я вернулся в келью, чтобы взять с собой револьвер, с которым не расставался в Гиманджунге. Но меня опять задержали:

— Викторио, не забудь зайти к столярам и взять гроб... Я погрузил в тонгу окрашенный черной краской гроб, сел рядом с возницей, и мы отправились.

Жара изнуряла. Лошадь устала, клочья пены срывались с ее губ. В Гиманджунгу мы прибыли, когда уже совсем стем­нело. Пустынный и мрачный вид, ни одного огонька. Войдя в комнату Фасати, я ощутил тошнотворный запах разлагаю­щегося тела. Зажег свет. Вокруг летали и жужжали большие мухи, комары и другие насекомые. Стало жутко.

Тело Фасати, одетое в белую сутану, покоилось на столе. Он был еще более изможден, чем при жизни. Вместо лица — один череп, обтянутый кожей. Сложенные на груди руки — одни кости. Меж пальцев был вложен образок святого Боско. По углам стола стояли оплывшие свечи. На полу валялись увядшие цветы.

— Принесите гроб, положите в него тело покойного, закрой­те крышкой и забейте гвоздями, — приказал я бенгальцам.

Но они стояли, не трогаясь с места. На их лицах было видно отвращение.

— Вы получите спирт, чтобы протереть руки, да и выпить тоже, — сказал я. — Иначе мы все заболеем холерой!

Но и это не подействовало. Пришлось самому управлять­ся. Я с трудом уложил покойника в гроб, закрыл крышкой и заколотил гвоздями. После этого мы все вместе отнесли гроб в церковь.

Весь издерганный, я вернулся в свою комнату, выпил полстакана спирта и в изнеможении упал на кровать.

Утром я велел звонить в колокол, созывая верующих на похороны. Долго звучал колокол, разнося весть о не­счастье. Из городка и его окрестностей стали стекаться при­хожане. Многие принесли сосуды с ароматным сандаловым маслом, цветы. Ими мы и украсили гроб.

Собравшиеся не перемешивались между собой — каждый стоял в отведенном для его касты месте. Итак, я в первый раз проводил богослужение. Все шло невпопад, я часто оши­бался, даже песнопения перепутал.

Когда с грехом пополам я закончил заупокойную молит­ву, в церковь вошел махант Магджура. Его слуги несли гро­мадную гирлянду из сандаловых листьев. Аромат разнесся по всему храму. Махант почтительно остановился у. гроба, поклонился и прочитал мантры.

Верующие построились для траурной процессии. Ко мне подошел Магджура, почтительно наклонил голову и сочувст­венно произнес:

— Ваша скорбь — наша скорбь.

Я направился к дверям церкви. За мной построились люди с хоругвями и гирляндами цветов. Четверо мужчин вынесли гроб на церковный двор. Здесь была вырыта моги­ла. Гроб поставили на ее краю.

Я стал по другую сторону могилы и начал прощальную речь:

— Христианин никогда не остается одиноким, бог его не покидает, — сказал я и подумал: «Но это же ложь». — Гос­подь — наш свет, наше счастье и радость. — «Учи людей, ты обязан их учить, хотя сам не веришь тому, о чем говоришь», — стучало в моем мозгу. — Мы счастливы, что верим в господа. В него верил и миссионер Камиль Фасати. — «А ведь я сам лицемер», — бичевал я себя. — Жестокий человек отнял у него жизнь. Но его душа вместе с ангелами смотрит на нас, воздающих должное ему и его непреходящему труду миссионера. Фасати трудился самоотверженно. Его помыслы были чистыми, слова приятными, а труд добродетелен. Да возрадуется он в царстве небесном, да сподобится божьей благодати.