От Альп до Гималаев - Бронюс Яунишкис

— Они живут отшельниками в скальных пещерах, — от­ветил монах.

Он повел меня в трапезную. У стен продолговатого поме­щения были разложены циновки. Санньяси собирались молча, словно тени. Затем уселись друг против друга и погрузились в медитации. Неподалеку от них уселись и мы. Обслуживаю­щий монах положил перед каждым на пол лист бетеля. Затем принес миску риса и стал раскладывать его по горсточке на листья.

Санньяси принимали листья как нечто священное и от­ворачивались к стене. Молча, о чем-то размышляя, они мед­ленно брали щепотку риса тремя пальцами и клали в рот, не касаясь губ.

Хотя я и проголодался, но есть не мог. Очень уж подо­зрительно пахла приправа.

Но если отказаться от еды, обидишь монахов. К счастью, все они отвернулись. Я тоже повернулся лицом в угол, вынул из кармана платок и вытряс в него рис.

После обеда сопровождающий, узнав, что Ленткаускас — мой соотечественник, стал еще больше его расхваливать. Он призывал меня последовать примеру миссионера, остаться в ашраме, где я смог бы обрести истинное слияние с богом. Я поблагодарил за приглашение, пообещал подумать и про­стился, положив, как и он мне, руку на его плечо.

Мне не терпелось увидеть садху. И, усевшись на слона, мы двинулись в сторону гималайских предгорий. Местность стала холмистой. Между редкими деревьями проступали большие потрескавшиеся скалы с множеством пещер. Мы остановились. Слона оставили пастись, а сами направились искать садху.

Одного из них мы застали в нижней пещере. Я поразил­ся, каким изможденным и высушенным был этот отшель­ник, — кожа да кости. Он не обратил на нас никакого внима­ния, погрузившись в медитации.

Я попытался заговорить с садху. Одел на его шею четки из ароматного сандалового дерева. Но он даже не взглянул на меня, не дрогнула ни одна мышца, будто к нему никто и не прикоснулся.

Другие святые занимались различными упражнениями. Они были похожи на двигающиеся скелеты. Мне так и не уда­лось с ними поговорить.

— Вот до чего доводит фанатизм, — сказал я своему спутнику. — Ужас! Никто не поверит!..

— Думаешь, у мусульман лучше? — взглянул на меня проводник. — Намаз — молитвы пять раз в день, ураза — пост целый месяц, хаджж — паломничество через пески пустыни в Мекку. Мучение!

— Для того и существуют боги, чтобы ставить своих приверженцев на колени, — сказал я и испугался этих слов. — Но без религии как проживешь?

— Если бы не бессмертие души, о Аллах!

Мы замолчали. В самом деле, почему боги требуют столь­ких мучений? В миссию я вернулся смертельно уставшим.

12

Воспитанник миссии Лалус Чаухан учился хорошо. Как принято в Италии, я ставил ему оценки по де­сятибалльной шкале, обычно «9» или «10». Чест­ный, всегда готовый услужить, староста класса, он, по правде говоря, часто бывал «ангелом-храните­лем».

После уроков, всё прибрав в моем присутствии, Лалус торопился на урок рисования. Вначале он рисовал пейзажи, птиц, обезьян. Потом в его тетради появились статуи святых, фигуры молящихся людей, священные коровы. А подучив­шись еще, он нарисовал портрет пурогита семьи маханта, а затем и самого Магджуру.

Поглощенный делами миссии, я мало интересовался ри­сунками Чаухана. Но вот однажды, открыв его новый альбом, я увидел в нем изображения одних лишь индуистских богов. Их было так много, что я даже удивился и спросил мальчика:

— Почему ты рисуешь столько индуистских богов?..

— Индуистские боги — боги индусов, мои боги, — ответил он задумчиво. — В них верили мои родители и деды...

Я понял, что это слова маханта Магджуры.

— Ты ведь теперь католик, мы тебя окрестили, ты при­нял нашу веру. Рисуй христианских святых.

— Но ведь я индус!..

— У индусов есть разные религии. Повторяю, ты ведь ка­толик. Зачем тебе рисовать индуистских богов, они же идолы.

Лалус поджал губы и ответил:

— Все боги — идолы!

— Кто это тебе сказал? — спросил я, пораженный. — Махант Магджура?

— Нет. Падре Фасати. Он еще говорил, что вера в богов — это развлечение для темных, отсталых людей. Просвещенный человек обязан распространять культуру. Вот я и должен быть хорошим художником.

Тем не менее я понял, что Магджура учит мальчика не только рисованию, но и догмам своей религии. А усомниться в истинности религии помог Лалусу конечно Фасати. Он и мне привил сомнения. Я пытался оспаривать его суждения, но иногда у меня просто не хватало аргументов, чтобы их опро­вергнуть.

И я решил, что дальше держать Чаухана в миссии нельзя — он может ускользнуть из наших рук. А ведь церкви нужны миссионеры из местных жителей. На это указывал и папа Пий XI, издавший в 1926 году энциклику, посвященную ра­боте миссий.

Пришлось ускорить обучение Чаухана: я стал заниматься с ним индивидуально. Перед окончанием учебного года я отправился к маханту Магджуре. Во дворе храма у пруда, на площадке, посыпанной песком, мальчики — кто пальцем, а кто тупой палочкой — чертили различные линии. На некото­рых рисунках обозначились контуры храма. Чаухан не рисо­вал. Он лепил из мокрого песка миниатюрный храм.

— Лалус — способный мальчик, — сказал Магджура. — Он моя гордость.

— Однако придется его забрать из вашей школы.

— Как это? — удивился священник. — Ведь мы еще не закончили курс.

— Пора ему поступать в гимназию, — схитрил я. — Хватит и того, чему вы его научили. Спасибо вам!

— Я не поеду! Никуда не поеду! — вскричал Чаухан, ус­лышав наш разговор. — Я хочу слушать чтение Вед!..

Я глянул на Магджуру, но тот отвел глаза.

— Ты будешь учиться в Шиллонгской гимназии, — угова­ривал я мальчика. — Потом в семинарии. Затем получишь выс­шее образование. Поедешь в Европу, в Южную Америку. А ес­ли захочешь, то останешься в Индии... Неужели ты не желаешь дальше учиться?

— Я буду учиться здесь, — упрямился Лалус и все погля­дывал на Магджуру, ожидая, что тот скажет.

Но махант молчал, словно разговор его не касался. Од­нако я чувствовал, что он не одобряет меня.

Я привел Чаухана в миссию. Фасати я сказал, что нельзя больше отпускать мальчика к Магджуре. Надо его отправить в Шиллонг, в общежитие миссии. Услышав это, Лалус обра­тился к миссионеру:

— Отец, я вам добуду гашиш, только не увозите меня, оставьте, я хочу заниматься искусством. Оставьте!

Услышав про наркотики, я вновь поразился. Неужели Фасати, прикрываясь фразами об освобождении униженных, занимается контрабандой наркотиков? Неужели у него сов­сем нет совести?

— Поедешь в Шиллонг, — твердо сказал я Чаухану.

В Шиллонге Чаухана сначала не хотели принимать — не вовремя, дескать, привезли. Но когда я объяснил ситуацию, то ректор велел немедленно направить Чаухана в общежитие мальчиков.