От Альп до Гималаев - Бронюс Яунишкис

У стены храма было привязано несколько коз, приведен­ных сюда для жертвоприношения. Их блеяние сливалось с шу­мом толпы, с глухо гудящими колоколами. Маханты в пур­пурных мантиях, брахманы в белых тогах, наполнив свер­кающие золотом кубки кровью зарезанных коз, при свете красных фонарей смазывали этой кровью руки, ноги и лицо богини. По всей статуе стекала теплая кровь. Красные блики мерцали на черном мраморе.

— Отвратительное жертвоприношение, — меня передер­нуло.

— А разве мы, служа обедню, не делаем то же самое? — заметил Фасати. - Только наше жертвоприношение бескровно.

Повсюду, как тени, шныряли маленькие обезьяны. Они перепрыгивали с одной статуи на другую, задевали паломни­ков, дрались между собой.

Магджура провел нас на галерею. Оттуда был хорошо миден весь храм. Одни паломники, охваченные экстазом, то нставали, то вновь становились на колени, поднимали вверх руки и возносили молитвы богине. Другие рвали волосы на голове, били себя кулаками по лицу и всячески истязали свою плоть.

— Фанатизм, порожденный религией, - это отвратитель­но, — промолвил Фасати.

Я молчал и думал: «А чем отличаются от этих индусов наши монахи-мученики? Эти хотя бы не избивают друг друга».

Загремели тамтамы, зазвучали тамбурины, другие инстру­менты. От этого шума, казалось, дрожал воздух. А хор пел гимн «Om hari maha devi»[38].

Спустившись с галереи, мы отыскали своих паломников и направились к Гангу. К реке вели каменные лестницы. Пе­ред ними под черными зонтами стояли выстроившиеся в ряд брахманы. Они брили и стригли каждого паломника, смазы­вали его лицо священным маслом сандалового дерева.

Приблизившись к реке, паломники падали на колени и целовали пыльные плиты, сползали по ним вниз на животе, громко молились, раскачиваясь из стороны в сторону.

Мы спустились по лестнице Вишванат, перед которой не было брахманов, и по набережной Ганга добрались до шамши[39]. Здесь на огромном пространстве полыхали костры для сжигания умерших. Рядом с ними стояли пурогиты, ко­торые длинными жердями придерживали корчившиеся от жа­ра трупы. А невдалеке родственники усопших ожидали мо­мента, когда можно будет собрать пепел, чтобы тут же раз­веять его по Гангу.

Вокруг стелился густой черный дым, от него першило в горле.

Когда на закате солнца воды Ганга засверкали, словно в них отразились огни костров, паломники, не обращая ни на кого внимания, разделись и, ухватившись рукой за кончик своего носа, полезли в воду, бормоча при этом: «Рам, рам, рам». Они забирались в реку, кто до пояса, а кто и по шею. Одни богомольцы лили пригоршнями воду себе на голову, другие полоскали ею горло, пили ее. Некоторые старики погружались в воду, чтобы больше не появиться, а их тела плыли по течению, цепляясь за ноги тех, кто стоял в реке. На середине реки покачивались лодки с крышами, с которых можно было спрыгнуть, чтобы утонуть в более глубоком месте. Индусы верят, что, умерев таким образом, улучшаешь свою карму.

Жуткое дело, — сказал я Фасати. Он усмехнулся:

— Я хотел, чтобы ты увидел проявление религиозного фанатизма, в данном случае в индуистском варианте.

— Нагляделся, хватит, едем домой.

Поблагодарив Магджуру, мы отправились на автобусную станцию и, измученные, вернулись в Гиманджунгу.

14

Я всегда с опаской входил в свою комнатушку — боялся змей. То находил их в своей постели, то свернувшимися клубком за оконной занавес­кой. Однажды обнаружил на полу разбитую стек­лянную банку с молоком, а рядом лежала пест-рая змея толщиной в руку. Я схватил стоявшую в углу палку, ударил змею по голове, но промахнулся. Она рванулась ко мне и впилась своими ядовитыми зубами мне в подол рясы. К счастью, не в ногу. Убить ее было нелегким делом. Постоян­но приходилось опасаться и скорпионов.

Но вот когда у меня появилась служанка — звали ее Ра­ми Оджа, — я перестал думать об этой нечисти. Она тщатель­но присматривала за комнатой, убирала постель, заводила будильник. Я был вполне доволен своей жизнью.

Настало время уезжать в Шиллонг. Узнав об этом, Разия расплакалась:

— Я здесь не останусь. Не хочу быть служанкой Фасати.

— Но ведь в Шиллонге тебе придется работать санитаркой, - пугал я ее. — Потом надо будет постричься в мо­нахини.

— Буду монашкой, буду служанкой, но здесь не останусь.

Пришлось взять ее с собой.

Тяжело было расставаться с прихожанами. Со многими из них я успел подружиться. В тот день проповедь моя была посвящена братству. Я говорил о том, что человек могуч не силой, а любовью, преданностью своему ближнему. И вдруг в дверях церкви я увидел черную пантеру. Голова ее была уже внутри храма, она оскалила пасть, но затем повернула обратно. По телу пробежали мурашки. Я пожалел, что под рукой нет винтовки. Разве можно было предположить, что хищник проникнет в храм...

Не прерывая проповеди, я медленно сошел с амвона и направился к двери. Если уж зверь и нападет, то пусть рас­терзает первым меня, зато будут спасены прихожане. По­дойдя к двери, я быстро закрыл ее и задвинул засов. Страх прошел, но я еле держался на ногах, так они дрожали от нерв­ного напряжения. Все же, овладев собою, я вернулся на ам­вон. И тем не менее мысли мои путались, я не слишком хо­рошо соображал, о чем говорю, пытаясь возможно дольше задержать верующих, чтобы они при выходе из церкви не по­встречались со зверем.

Наконец я закончил проповедь, пожелал прихожанам следовать законам истинного братства, затем подошел к две­ри, осторожно открыл ее и огляделся. Пантеры не было видно.

Потом я узнал, что в этот же день недалеко от нашей миссии пантера растерзала одного санньяси, направлявшегося из ашрама в святые места. Скорее всего это была та же самая пантера-людоед.

Спустя несколько дней мы с Разией уехали из Гиманджунгской миссии. В Шиллонге меня поместили в одной из келий общежития при семинарии, а Разия стала там же слу­жанкой.

Я тут же вспомнил о профессоре Густасе и вскоре посту­чался к нему. Его келья в точности напоминала мою. На сто­лике и на полу — груды книг. Низкая деревянная индийская кровать, небольшой платяной шкаф. Под образом святого Боско висел крест.

Густас вскочил со стула, заключил меня в объятия и, ра­достно похлопывая по плечам, сказал:

— Теперь мы каждый день будем разговаривать и петь по-литовски. Я так истосковался по родине, — и, недолго думая, затянул «Рос в пуще дубок».

Я подпевал, и нам было несказанно хорошо.

— Ну как дела? — спросил наконец Густас.

— Тяжело было расставаться, - отвечал я. — Если бы не ваше приглашение, я не стал бы продолжать учебу... В Гиманджунге я был самостоятелен. И...