От Альп до Гималаев - Бронюс Яунишкис

— Падресито, отпустите меня посмотреть на демонстра­цию хариджан.

— Куда? Когда? - Я был удивлен и одновременно за­интригован.

— Сейчас! На площади!.. Они будут проходить мимо миссии.

— Нет, нельзя. Можешь смотреть в окно.

Ребята пооткрывали окна, стали размахивать руками, кричать, приветствуя демонстрантов. Я тоже подошел к окну. Толпы людей шли по улице. Демонстранты несли высоко поднятые лозунги: «Да здравствует Индия!», «Долой касты!», «Да здравствует демократия!» Лица демонстрантов были серьезны.

Лалус не мог устоять на месте. Казалось, что он сейчас выпрыгнет в окно и присоединится к толпе.

Если хариджане добиваются лучшей жизни, требуют уважения к себе, думал я, надо помочь им подняться. Ведь они такие же люди, как и все. Глядя на демонстрацию, я вдруг подумал, что хариджане в конце концов восстанут против этой несправедливости, но сам испугался своих мыслей.

После полудня на улицах было спокойно, но никто не знал, чем закончилась демонстрация неприкасаемых. И когда из города вернулся профессор Густас, все обступили его.

— Что слышно в городе? — спросил ректор.

— Демонстрацию хариджан разогнала полиция. Есть аре­стованные и раненые.

— Слава богу, что никто из нас в ней не участвовал, — вздохнул с облегчением ректор.

— Да, но нас тем не менее обвиняют в том, что мы не только участвовали в демонстрации, но и организовали ее.

— Как так? Кто обвиняет?

— Брахманы!

— Не может быть! — не поверил ректор.

— В городском муниципалитете я встретил служащих-анг­личан. Они говорили, что на площади выступал какой-то индус, монах-салезианец. Хотя в демонстрации участвовали и буддийские бонзы, и мусульманские муллы с дервишами, но брахманы обвинили в ее организации нас.

Все молчали. Я подумал, что на площади скорее всего выступал Сингх.

— Необходимо выяснить, кто выдавал себя за монаха-салезианца, — решил ректор.

Наступил день моего посвящения в сан священни­ка. Я понимал, что духовный сан, собственно го­воря, ничего не изменит в моей жизни, разве что даст больше привилегий, прибавит самостоятель­ности, но в то же время принесет с собою новые заботы и наложит большую ответственность. Впрочем, если я буду хорошо работать, меня могут послать в Рим для продол­жения образования. Там я получу ученую степень, а может быть, даже звание профессора. Достичь все это в моих силах — у ме­ня были способности и доброе имя. Вот так я размышлял о своей карьере за несколько часов до посвящения.

Я сидел в глубокой задумчивости и не сразу почувство­вал, что чья-то рука коснулась моего плеча. Рядом со мной стоял профессор Густас. Он сам выбрил мне на макушке головы тонзуру, он же исповедовал меня, после чего я был чист как ангел.

— Тебя вызывает ректор. Не мешкай. Я послушно встал и последовал за ним.

В кабинете ректора стояли несколько преподавателей, сам ректор и прибывший из Бомбея архиепископ Матхи. Лица присутствующих были озабочены. Я встревожился. Опустившись на колено перед архиепископом, я поцело­вал его руку. Затем встал и смиренно ждал, что будет дальше.

— Не твой ли воспитанник Лалус Чаухан? — нервно поти­рая ладони, спросил архиепископ и испытующе посмотрел на меня.

— Да. Он сирота. Послушный, способный мальчик.

— Чем он еще интересовался кроме учебы? — продолжал расспрашивать Матхи.

— У него художественные наклонности. Он обучался ри­сованию у маханта.

— Вот где ошибка!

Я немного смутился, но тут же, словно оправдываясь, сказал:

— Когда я узнал, что махант учит его не только рисова­нию, но и индуизму, я немедленно забрал его и привез сюда, в Шиллонг. Не думаю, чтобы махант успел сильно, повлиять на мальчика.

Архиепископ улыбнулся. Ободренный, я спросил:

— Что-нибудь случилось с Лалусом?

— Он бежал сегодня ночью из миссии, — сказал ректор.

— Бежал?! — поразился я.

— Может быть, ты догадываешься куда? Мы могли бы его вернуть.

Я пожал плечами, а сам подумал: «Скорее всего здесь не обошлось без Сильвио».

— Потеряли одного — потеряли много, — произнес архи­епископ и отвернулся к окну, словно не желая никого ви­деть.

Я поклонился и вышел из ректората. Следом за мной вышел и мой духовник Джовани де Бартолини. Он подошел ко мне, взял легонько за руку и вкрадчиво спросил:

— Как ты думаешь, где Лалус? Может, он примкнул к бун­товщикам-хариджанам? Подумать страшно, что из этого мо­жет выйти. Если нам не удастся его вернуть, придется отло­жить твое посвящение... Понимаешь?..

— Лалус не откровенничал со мной, — отвечал я взвол­нованно. — И я действительно не знаю и даже не предполагаю, где он может быть.

Осторожно, но вместе с тем решительно я освободил свою руку и направился в собор. Стал на колени рядом со своей скамьей. Тревога сжимала сердце.

Готовившиеся вместе со мной к посвящению дьяконы поднялись со своих скамей и пошли в ризницу. Я же все еще стоял на коленях, не в силах сдвинуться с места. Чувствовал себя униженным, подавленным, никому не нужным.

Заиграл орган, и храм наполнился величественными зву­ками. Хор клириков запел гимн во славу архиепископа. Посередине собора, горделиво оглядываясь по сторонам, медленно шествовал архиепископ Матхи. Когда он прибли­зился к алтарю и стал перед ним на колени, ко мне торопливо подошел профессор Густас и сказал:

— Ты почему не идешь переодеваться?.. Не время сейчас демонстрировать свои амбиции!

Я вздрогнул. «Значит, посвящение не отложили», — мелькнула мысль, и, поднявшись, я тут же направился в риз­ницу. Все дьяконы уже были облачены в длинные белые альбы, выделяясь среди одетых в черное миссионеров.

Архиепископ, сияя золотом орната, с высокой митрой на голове, опираясь на посох, вышел служить обедню. Ему ас­систировали ректор и другие миссионеры, занимавшие важ­ные должности. Первокурсники-клирики несли чашу, покры­тую вышитым платком, и подушечку под колени.

Вслед за архиепископом следовали и мы, дьяконы, чтобы затем построиться у алтаря. Началась торжественная месса.

Архиепископ вместе с ректором поднялись по ступеням к алтарю и повернулись к рядам дьяконов. Ректор обратился к нам:

— Accedant, qui ordinandi sunt sacirdos[42]. Потом стал вызывать по фамилиям. Дьяконы отвечали кратко и четко:

— Есть!

Наконец я услышал и свою фамилию:

— Викторио Заука!

Что-то сжало сердце, и я не своим голосом произнес:

— Есть!

Как и другие дьяконы, я распростерся на полу храма. Дрожь пробежала по телу, а глаза наполнились слезами. Архиепископ обратился к нам: