Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4) - Александр Башкуев

Не знаю почему, - в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были... будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо...

Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но - я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что - было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я - Счастлива!")

Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и...

Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь - в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время - трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то... Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной...

Мы - будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и - конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, - может быть - годы...

Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он - не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него - рук на все не хватает.

Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить... Ибо все, что Он от нас требует - чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи...

Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия - Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым - Помочь Ему в Его Трудах.

А он за сие - иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется - Счастьем.

Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.

В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить - многие струсили.

В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни - "мериться ростом", и - Саша. Ему страшен лишь - Страшный Суд, да и то - тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.

И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то - сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, - у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей".

К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского - "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.

С другой стороны, - в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег - азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, - кому отойдет и сколько: что - казне, а что - родственникам.

Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами... - тут-то приговоры и вырастут.

Мне претили прибыли с конфискаций, Саше - тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они - обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но...

Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":

- "Кем ты хочешь быть? "Злым", или - "добрым"?"

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

- "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."

- "Прекрасно!" - я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, - "Сегодня Крещение - пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" - вон ту - красную. А второму достанется - черная... Банкуем?"

Прочие тут же сгрудились вокруг нас - на забаву, и Саше уж ничего не осталось - кроме как согласиться:

- "На Даму Червей! В честь моей пассии!"

Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она - недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" - все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же - продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

- "Изволь. Моя карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно, - я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим - мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, - я даже стал сомневаться - как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, - у публики ататуй.

И вот - осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, - пролети муха - за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

- "Туз выиграл! Дама Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим - никак и он багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге...

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

- "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился - откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей - поверх Туза.

Тут я разлил друзьям по второй и заметил:

- "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

- "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать - сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"

(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было - не так.

На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его мнению - должно было кончиться.

Тогда я спросил его, - понимает ли он - подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил:

- "Я - Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я нарочно спросил у него, - хочет ли он проявить свою страсть открыто?

Он задумался и ответил, что это было бы - ему неприлично.

Тогда я предложил ему сделать фарс - для публики. Ведь весь мир для Братьев, - это - мы, и все прочие.

Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не имел право миловать. И мог мучить - Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг друга не хуже - облупленных. Но...

Я нарочно выбросил ему Даму. Я - реббе. Я обязан в последний раз дать несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех - на себя, дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и Загубить свою Душу.

Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице потому, что он знал - кому он теперь служит и кому - Служу я. И что нам теперь - вечно следить друг за другом, ибо у нас - разные Хозяева.

Он - не хотел этого. Я - тоже. Ведь мы с ним - напарники..."

Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он прошептал: