Все течет - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Моисей Круглик брался за перо.
Разумнейший голос – это голос математики. Её доводы неоспоримы.
– Пишет! – снова начинал отец. – Ч т о он пишет?
– Борис, он пишет книги, – старалась его успокоить Роза.
– Ты э т о называешь книгой? – И, схватив с полки одну из толстых тетрадей сына, он ею размахивал перед лицом жены.
– Отдай! Отдай! – Она старалась поймать тетрадь, взять из его рук. – Ты же можешь испортить…
– Он э т о называет книгой! – горько восклицал отец. – Смотри, тут нет ни одного слова! Ни одного слова! Тут всё знаки… Е г о математика! Кто будет читать это? Есть на свете ещё хоть один безумец, кроме Моисея, кому это интересно?
– Но это же книга для будущего! – И, завладев тетрадью, она бережно, благоговейно расправляла её и ставила на место. И, умилённая, шептала: – А он э т о понимает… Он это пишет… он это читает… Единственный во всём мире.
Когда эти сцены были особенно шумны, Моисей прекращал работу. Он молчал. Его близорукие глаза мигали, и тело слегка дрожало. Как только прекращался шум – приходил в магазин покупатель, – он, согнувшись, снова писал. По стенам, на простых деревянных полках стояли труды Моисея. Они означены были годами: 1911, 1912, 1913. По общему расчёту, при условии успешной работы, он полагал закончить свой труд к 1946 году. Не будет ли поздно? Человечество всё глубже уходит в свои ложные знания и свои предрассудки. А он начинал уставать. Его небольшой человеческий череп требовал слишком много нервной энергии, он пожирал всю его жизненную силу, он был безжалостен, этот череп, этот мозг, он обкрадывал тело, вытягивая из него все соки.
Моисей Круглик был в опасности.
Ему противно было есть. Ему странным, досадным казалось быть заключённым в материальную оболочку, иметь границы, где начиналось уже «не я», быть названным именем Моисея, иметь родителей, адрес и паспорт. Это всё были нелепости жизни, мешавшие человеку. Ему казалось, это они вызывали в нём болезни тела. Он заболевал от прикосновений к материальному миру. Его кожа то и дело покрывалась сыпью, она была так болезненно чувствительна, что ей причиняло боль даже движение воздуха. То, чем он касался материи, – его кожа избегала, отказывалась от общения с физическим миром, ужасалась его. Его глаза болели от яркого света…
А из магазина долетало до него:
– Мудрый сын идёт по следам отца. Его же работа напрасна. Пусть бы оставил он вечность и всю свою математику в распоряжение Богу, а сам встал бы здесь, за парфюмерным прилавком.
– Борис! Раз он работает, значит, он зарабатывает. Где? что? – мы ещё не знаем, но он зарабатывает. Скажи, ты видел, чтоб кто-нибудь ещё так трудился? А ты его упрекаешь!.. Тяжело – это сегодня, но будет день, и мы увидим, что он сделал, и мы заплачем от радости… Ты жди и молчи.
О мать! О Роза!
Материнская любовь – неизменно главнейшая из сил природы. Лишь в атмосфере этой любви, в её тёплом дыхании, в её молчаливой заботе мог ещё жить и работать Моисей Круглик.
Розе была неясна идея божества: где оно и каково оно, если заставляет всё живое страдать? Но у ней был какой-то смутный идеал в о з м о ж н о с т и всеобщего человеческого примирения и счастья, крупицы которой жили в её душе. Её сын, каким-то непонятным ей образом, трудился для осуществления идеала.
В семье Кругликов соблюдались, однако, все традиции и религиозные обряды. Это украшало жизнь.
В пятницу вечером тихое, мирное счастье спускалось, хоть и не надолго, в эту семью. Роза зажигала свечи, «освящая субботу», которую надо радостно, «как невесту», встречать на пороге. «Невеста» незримо входила в дом. Её присутствие узнавалось по той мирной радости, которая вдруг наполняла сердце. И они трое – Круглики – становились единым, сплочённой, любящей семьёй. Отец, мать, сын – древний облик семьи.
На столе вкусная снедь. Они ели – все разом, все трое, все вместе, вдруг походя один на другого. Больше всего менялся отец: он не был в те часы главным образом владельцем парфюмерного магазина, он был сыном, отдалённым потомком древнего народа, наследником его ещё не растраченных втуне духовных богатств. Он вслух читал молитву, ту же самую, что читалась тысячелетиями в субботу миллионами живущих и отошедших предков, читал так же – теми же словами, тем же тоном. Он вдруг, в своих же глазах, приобретал таинственную духовную ценность. Он был звеном в смене поколений. Он был важен в ней, необходим. И у него был сын. Моисей. Всё хорошо. Будем же наслаждаться субботой. Радуйтесь!
Но проходила суббота, и вновь вскипала горечь отца.
Официально Моисей значился приказчиком в магазине отца. Одно упоминание об этом приводило Бориса Круглика в ярость. И снова Роза, стараясь его успокоить, появлялась в лавке.
– На той площади ему поставят памятник! – говорила она, в неопределённом направлении указывая пальцем. – И в тот день ты забудешь про убытки!..
Итак, Моисей Круглик был одной из диковинок города. Но почему он примкнул к революции? Он лично искал только одиночества и свободы работать. «Они» ему сказали: ты еврей, ты сын одного из угнетённых народов, ты должен быть с нами. Ты желаешь свободы и счастья для людей? Не является ли революция шагом, пусть только внешним, к твоему идеалу?
Отлично. Моисей Круглик примкнул к революции, но просил помнить, что это лишь номинально, что он очень занят, ему некогда, у него своя работа, и он просит, чтоб ему не мешали. К «цепи» же его присоединили механически, а он согласился, не вникая, будучи в рассеянном состоянии духа. Работа мысли в нём достигла такой интенсивности, что совершенно истощала его. Он забывал самые простые слова. Равноправие? Справедливость? Логично. Понимаю.
Варвара поняла, конечно, всю бесполезность Моисея для активной революционной работы. Анархический характер его жизни был вне социальной системы. Она являлась к нему – по делу «цепи» – с информацией, но ей очевидно было, что её «отлёт» цепи заканчивался на Круглике. Она поняла также, что «цепь» не имела действительного значения в работе «центра», она являлась лишь способом отбора, группировки и тренировки «товарищей», знакомя их между собою, связывая общими интересами, прививая им навыки «конспирации», одним словом, подготовляя для грядущего вскоре «великого бунта».
Глава XXI
При переработке себя в революционера Варвара замечала, что в ней остаются ещё «слабые места». Главной её слабостью оставалась «Услада» и Головины.
С точки зрения нечаевского «Катехизиса», Мила, как и все её родные, была ненормальным, болезненным явлением, сосущим кровь паразитом на теле масс
