Сказки В. Гауфа - Вильгельм Гауф

благородный! такой конь лишь царю в пору! Я вспомнил того коня, о котором поется в песне: «Он бьет копытом и ликует в гордом сознании своей силы; он смеется над опасностью и не знает страха, не бежит от меча, хоть грозно звенят вокруг колчаны и ярко блещут пики и копья». Что-то заблестело на земле, я нагнулся, как всегда делаю, когда вижу что-нибудь блестящее, и поднял камень. На нем остался след копыта и по нем я узнал, что подкова серебряная; ведь одной черты с меня довольно, чтоб знать чистый ли металл или нет. Тропинка, по которой я шел, была семи футов ширины и местами пыль с пальм была стряхнута. Конь хвостом смахнул, подумал я, значит хвост трех с половиною футов длины. Под деревьями, крона которых начиналась футов пять от земли, валялись свеже-сорванные листья; вероятно быстроногий беглец стер их своею спиною. Тут же попалось несколько золотистых волосков, значит конь золотистой масти. А как вышел я из кустов, вижу по дороге утес, а на утесе черта. Ну, уж эта черта тебе знакома, думаю, не так ли? Тоненькая как волос черточка, а все же золотая. Вероятно, животное при скачке задело за камень удилом. Как тут ошибиться? Разве не знает весь свет твою благородную любовь к роскоши, о величайший из властителей? Разве последний из твоих коней не устыдится прикоснуться к другому удилу, как из чистого золота? Так вот и оказалось, что…»

— Ну, клянусь Меккою и Мединою! — воскликнул Мулей Измаил, — вот это называются глаза! Тебе бы такие не помешали, обер-егермейстер; они заменили бы тебе стаю гончих, а ты, министр полиции, пожалуй больше бы ими высмотрел, чем своими сыщиками да сторожами. Ну, мудрец, на этот раз мы с тобою милостиво поступим ради твоей необыкновенной проницательности. Нам она по сердцу. Те пятьдесят ударов, что ты получил, зачтутся тебе в пятьдесят цехинов, на пятьдесят, значит, меньше из твоего кармана; остается доплатить пятьдесят. Тащи свой кошель и впредь воздержись от насмешки над нашею собственностью. Впрочем, пребываем к тебе всегда благосклонны.

Весь двор восторгался проницательностью Абнера; ведь сам султан клялся, что его искусство несравненно. Но разве это могло выкупить его страдания, разве могло вернуть драгоценные цехины. Со стоном и вздохами вынимал он одну за другою красивые монеты, взвешивал каждую на прощанье на кончике пальца, а придворный шут, Шнури, смеясь допытывался, выдержали ли бы его цехины пробу на камне, как удила златогривого коня принца Абдалла. «Мудрость твоя тебе славу принесла, но бьюсь об заклад, тебе было бы отраднее промолчать. Что сказал пророк? Вылетевшее слово не догонит колесница, хоть впряги в нее четверо крылатых коней. Да и борзая не догонит его, любезный Абнер, будь она и не хромая».

Вскоре после такого чувствительного для Абнера происшествия, шел он снова по зеленой долине в предгорьях Атласа. Опять, как тот раз, наткнулся он на толпу вооруженных людей. Предводитель крикнул ему:

— «Эй, дружище, не видал ли черного Горо, лейб-стрелка нашего повелителя? Он убежал, он верно этою дорогою в горы удрал».

«Право, не могу сказать, генерал», — отвечал Абнер.

— «Эй, да разве ты не тот мудрец, что не видал коня и собачки? Не ломайся: здесь пробежал невольник. Не слышишь разве в воздухе запаха его пота? Не видишь следов его быстрых ног на траве? Говори скорее! Он единственный в своем роде и мы пропали, если вернемся без него. Говори, а то сейчас свяжем тебя».

— «Да не могу я сказать, что видал то, чего не видал».

— «Жид, последний раз: куда скрылся раб? Вспомни свои пятки, пожалей свои цехины!»

— «Ой, вай, беда! Ну, уж если вам непременно надо, чтоб я видал вашего стрелка, бегите вот туда; если он не там, то в другом месте».

— «Так ты его видел?» — проревел солдат.

— «Ну, да, господин, раз уж вам так хочется».

Солдаты поспешно бросились по указанному направлению. Абнер же, довольный своею хитростью, вернулся домой. Не прошло суток, как толпа придворной стражи ворвалась к нему в дом, оскверняя его своим присутствием, так как был день шабаша. Несчастного потащили к владетелю Марокко.

— «Как смел ты, негодяй, направить мою стражу в горы, когда беглец бросился к морю и чуть не уплыл на испанском корабле? Сто ударов тебе по пяткам и сто цехинов из кармана. Берите его, ведите: чем сильнее вспухнут подошвы, тем шире раскроется карман!»

В Феце и Марокко с правосудием не медлят и бедный Абнер отстрадал, не успев даже выразить своего несогласия. Но он проклял свою злую участь вечно чувствовать пятками и кошельком всякую потерю грозного султана. Ворча и прихрамывая, поплелся он домой, сопровождаемый хохотом грубой дворцовой прислуги. Тут подскочил к нему Шнури, придворный шут. «Благодари судьбу, Абнер, неблагодарный Абнер! Разве не честь тебе, что всякая потеря, всякое горе нашего милостивого повелителя так чувствительно отзывается на тебе? А впрочем, если ты обещаешь приличное вознаграждение, я готов каждый раз предупреждать тебя, когда что нибудь пропадет во дворце. Приду и скажу: сиди в своей норе, Абнер, сам знаешь почему; запрись в своей каморке до солнечного заката, запрись на все запоры и крючки».

Вот, о господин, повесть об Абнере еврее, который ничего не видал.

Кончил невольник и сел на свое место. За ним поднялся другой и начал.

Молодой англичанин

Я немец по происхождению и очень недавно в здешних странах. Я не знаю ни персидских сказок, ни занимательных рассказов о калифах и визирях. Позвольте уж мне рассказать что нибудь из воспоминаний о родине и это, может быть, вас позабавит. К сожалению, я должен оговориться, что наши рассказы не так высокоблагородны как ваши,