Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не писал я Вам давно, давно. На самом же деле писал не раз, но не отправлял писем. Писать мне вообще очень трудно, а тем писать, с которыми мне близко, особенно трудно. Вспоминаю я Вас каждый день, так легко мне было с Вами беседовать, и ни с каким художником так полно не говорилось мне об искусстве, как с Вами. Живопись моя идет в том же направлении, как и два года тому назад. <…> Третьяковская галерея устроила мне самостоятельную выставку. Она дней через 10 закрывается. И как бы мне хотелось, чтобы Вы на ней были. Она за 20 лет. С 1904–1924 год[237].
* * *
Очень дорогой и любимый Сергей Николаевич, если я не очень способен к разговору в письме, то Вы так тепло и полно можете говорить в своем письме; так, как будто Вы рядом со мною сидите и меня за руку держите и так просто и легко беседуете, как Вы это умеете. Меня так обрадовало, что Вам мой рисунок с Коли показался неплохим и хоть немного в нужном плане. <…> Дорогой Сергей Николаевич, хочу думать, что в этом году мы с Вами увидимся. Целую Вас крепко. Ваш Р. Ф.[238]
* * *
Дорогой друг Сергей Николаевич, пишу Вам с большим опозданием. Опять был болен и ждал, чтобы поправиться. Тогда легче говорить о таких нужных вещах, которые Вы затронули в Вашем письме. <…> Конечно, прав Ренуар, и недаром за последние два года, когда я хожу к Щукину и к Морозову, я преимущественно смотрю Ренуара, а не Сезанна. Но это все так важно, о чем Вы говорите, это так меня волнует, что мне трудно об этом спокойно писать. Я должен высказать мысли, которые, может быть, даже Вам больно слушать[239]. <…> Иванов имел глаз без плоти, он только иллюстрировал свои живописные понятия о природе, с другой стороны, он не был настолько религиозен, чтобы видеть духовно то, что он писал из Евангелия. И художественный его язык не нашел ту великую условность, которая является взамен физически оптической реальности. Иванов — это большая трагедия. При всем своем громадном таланте — бессилие. <…> Я Вас целую крепко, дорогой Сергей Николаевич. Р. Р.[240]
Между ссылками
Официальное уведомление о досрочном прекращении административной ссылки С. Н. Дурылин получил 31 октября 1924 года. Но в Москву они с Ириной Алексеевной смогли вернуться только в декабре. Надо было закончить дела в Музее местного края. Да и денег на переезд не было. Пришлось занять у друзей, а потом в Москве работать «как каторжный», выплачивая долги. В Москве разъехались по разным адресам: Ирина живет на Маросейке, а Сергей Николаевич в Милютинском переулке. Но чаще он живет в Муранове, куда его пригласили домашним учителем к правнукам поэта Ф. И. Тютчева — Кириллу и Ольге Пигарёвым. Николай Иванович Тютчев выделил Сергею Николаевичу комнату, примыкающую к бывшему кабинету Боратынского. Здесь Дурылину хорошо работалось, он стал своим человеком в доме, перед ним открыт архив, с ним советуются по всем вопросам музейных дел. В Муранове он написал три тетрадки «В своем углу» (III, IV, V). Софья Ивановна Тютчева восхищает его глубиной веры. Он «сосватал» М. В. Нестерову ее и Николая Ивановича для портретов. Несмотря на материальную скудость, в усадьбе сохранялся прежний упорядоченный быт и иконы висели на своих местах. Дурылин в Муранове зажигает дома перед иконой лампаду, ходит в церковь и сокрушается, что народу было всего 8 человек, на Пасху мало звонили. Христианство тает. «О, как страшно!»
По рекомендации А. А. Сидорова Дурылина в июне 1925 года приняли в Государственную академию художественных наук (ГАХН) внештатным научным сотрудником социологического Отделения. Но участвует он в научной работе нескольких Отделений, Секций и Комиссий: читает доклады, собирает библиографический материал для «Словаря русских художников», занимается устройством выставок и др. Только два из многих прочитанных здесь докладов были изданы в 1926 году: «Репин и Гаршин»[241] и в сильно сокращенном виде «Живое слово на сцене»[242].
Дурылина беспокоят неоконченные дела в Челябинске, и он летом 1925 года едет завершить раскопки курганов. Ирина Алексеевна поехать с ним не могла, у нее обнаружили туберкулез. Ее лечит доктор Никитин Сергей Алексеевич. Летом 1925 и 1926 годов она уезжает в родную деревню на поправку.
Лето 1926 года Дурылин проводит в Коктебеле у Волошина, с которым подружился. В волошинском доме собралось много общих знакомых: поэты В. К. Звягинцева, С. М. Соловьев («близкий друг»), художники Е. С. Кругликова, А. П. Остроумова-Лебедева, старые друзья — А. А. Сидоров и А. Г. Габричевский, С. В. Шервинский и др. Из Феодосии приходил пешком художник К. Ф. Богаевский, картины которого Дурылин знал раньше и очень ценил, а теперь подружился и с художником. У Дурылина творческий подъем. Он пишет стихи, шестую тетрадь «В своем углу», начинает поэтическую серию «Старая Москва».
М. В. Нестеров в 1926 году написал портрет священника Дурылина в рясе. Закончив его, сказал: «Мы ведь с вами сейчас на равных тяжело переживаем наш творческий путь. Назову его „Тяжелые думы“»[243]. Это было время тяжелых раздумий их обоих о дальнейшей участи, о пути, который оставила им судьба, о своем месте в этой новой жизни. Приходилось учиться жить «под тенью века сего».
Нестеров Михаил Васильевич
Нестеров Михаил Васильевич (1862–1942) — художник. Дурылин и Нестеров познакомились на лекции Дурылина о Лескове в РФО в 1913 году и сразу почувствовали взаимную симпатию[244]. В своем духовном развитии оба шли в одном направлении — в поисках Святой Руси и детской веры. Оба в разные годы гостили у Л. Толстого в Ясной Поляне и написали о нем воспоминания. На озере Светлояр у града Китежа Нестеров побывал на десять лет раньше Дурылина. В творчестве обоих это посещение оставило глубокий след. Надежду на воскресение России Нестеров, как и Дурылин, видел в религиозном возрождении русского народа. Оба были дружны с В. В. Розановым и близко знакомы с о. Павлом Флоренским. Оба пережили ужас от происходящего в стране после октября 1917 года. По рекомендации Дурылина Нестеров написал портреты Н. И.
