Статьи 1995-1997 - Сергей Кара-Мурза

В полюсах «ценности — интересы» общества различны. Крайний случай: теократия. Здесь общество спаяно диктатом религиозных ценностей, под них подведены и замаскированы чуть ли не все интересы, так что даже нормы обыденной жизни обоснованы религией (например, шариат). Другая крайность — рационализм протестантского Запада. Здесь в ходе Реформации и Научной революции была произведена «рационализация ценностей». Возник совершенно новый способ познания и видения мира — объективная наука, ориентированная на истину, а не на ценности. «Знание — сила», — было сказано на заре науки. И не более того! Познание чуждо самой проблеме добра и зла. Рационализм стал мощным сpедством освобождения человека от множества ноpм и запpетов, зафиксиpованных в тpадициях, пpеданиях, табу. «Никогда не пpинимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью…, включать в свои суждения только то, что пpедставляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвеpгать это сомнению,» — писал Декаpт.

Для обоснования той свободы, которая была положена в основание буржуазного общества, была произведена десакрализация (лишение святости) и мира, и человеческих отношений. Условием для этого была замена, где можно (да и где нельзя) качества количеством, его условной мерой. Мене, Текел, Фарес — «исчислено, взвешено, разделено». Даже страшно становится.

Для ценности был найден количественный суррогат — цена. Это было важнейшим средством устранения святости: «не имеет святости то, что может иметь цену», — сказал философ. Возможность все расчитать дает огромную свободу, но она, понятное дело, тосклива — мир лишен очарования, а невеста подписывает брачный контракт. Известен грустный афоризм (уже современного философа): «Запад — цивилизация, знающая цену всего и не знающая ценности ничего».

В возникшем на рациональной основе гражданском обществе главной ценностью была объявлена свобода, а скрепляющим общество интересом — защита частной собственности (ради чего заключался «общественный договор» — передача части личной свободы государству). От кого же нужна была столь желанная защита? От бедных, от неимущих, которые, впрочем, были осуждены не рационально, а именно через ценности — как «плохие» (а в религии как «отверженные»). Это — либеральное общество (от латинского слова liberalis — свободный). Важнейшим условием свободы как раз было отсутствие общих для всего общества ценностей, единой для всех этики.

Сейчас, во второй половине ХХ века, возник неолиберализм — как «возврат к истокам», разновидность светского фундаментализма. Здесь эта установка выражена еще жестче. Всякие общие, «тоталитарные» ценности — это «дорога к рабству», социализм. Эту мысль развивает один из главных философов неолиберализма Фридрих фон Хайек. Ему вторит А.Н.Яковлев, сердясь на русскую интеллигенцию: «Нам подавай идеологию, придумывай идеалы, как будто существуют еще какие-то идеалы, кроме свободы человека — духовной и экономической». Это — крайнее выражение западного рационализма: никаких идеалов, кроме свободы, не существует.

Какое же положение между двумя этими крайностями — теократией и нигилизмом, декларирующим отсутствие идеалов, занимает Россия?

Россия всегда — и как империя, и в образе СССР — была умеренно идеократическим обществом. Это — не Восток, и не Запад. У нас признавалось существование общих идеальных ценностей, из которых выводились правила, нормы жизнеустройства, наши устои. Идеалы приобретали властный характер (в этом смысле идеократия — власть идей). Но эта власть совершенно не тотальна, Россия — не монастырь, небо не довлеет над землей. Всегда, за исключением смут и революций, в обществе искался баланс ценностей и интересов. В стабильное время — большое ядро общих ценностей соединяло общество. В кризисы это ядро, как «луковица», теряло внешние оболочки, раздевалось. Сегодня нам полезно вспомнить, что оставалось как минимальное ядро в прошлые кризисы. Как его видели наши мыслители?

Д.И.Менделеев, который мечтал о создании новой науки — «россиеведения», — в преддверии революции сводил все ядро ценностей и интересов России к такому минимуму: «Уцелеть и продолжить свой независимый рост».

Можно принять это как минимальный набор ценностей и интересов любой человеческой системы: выжить и продолжить свой тип развития, избежать мутации, не стать «совсем иным». Споры возникают о том, какие ценности входят в понятие своего. Отказ от каких идеалов сделает нас уже не-Россией? В самые критические моменты неверный выбор в этом вопросе может стать смертельным для нации или целой цивилизации.

Красноречив пример Японии. Не имея в 1945 г. уже никаких возможностей продолжать войну, японцы, тем не менее, не соглашались на безоговоpочную капитуляцию. Они ставили одно условие — сохранение императора. Если бы это условие не было принято, они были готовы воевать и гибнуть. Почему? Что им этот император, который абсолютно не вмешивается в государственные дела и которого японцы видят один раз в году? Нам это неведомо, но японцы почему-то считали, что без императора они станут не-Японией. И они эту ценность сохранили.7

Как же мы определим «свой минимум» для России? Сам Менделеев вводит ценность «второго уровня»: «целостность должна охраняться всеми народными средствами». Целостность России!

Мы помним, что в течение века эта ценность занимала очень высокое положение среди идеалов большинства жителей России (за исключением жителей Польши, Финляндии, Прибалтики). Когда либерально-буржуазная революция в феврале 1917 г. сокрушила Империю, в ответ возникли два мощных и во многом непримиримых реставрационных движения, с разных позиций стремившихся восстановить целостность: красные и белые. Красные — как братство трудящихся, семью народов. Белые — как единую и неделимую Империю.

Именно тот факт, что в облике СССР России удалось «уцелеть и продолжить свой независимый рост», примирило с советской властью даже таких антикоммунистов, как академик И.П.Павлов или, позже, генерал Деникин. Для них идеологические ценности и даже социальные интеpесы были менее важны.

Ради сохранения чистоты идеологии Сталин даже вынужден был отмежеваться от этих актов признания. Он писал тогда: «Не случайность, что господа сменовеховцы подхваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроили, что идею великой России вы, большевики, восстановили или вы ее, во всяком случае, восстановите. Все это не случайность». Но Сталин был не прост, и не просвечивает ли за иронией «декларация о намерениях»?

Как же обстояло дело накануне ликвидации СССР и как обстоит сейчас? Согласно исследованиям 1989-90 гг., имперское или державное сознание было характерно для 85-87% жителей СССР. Конъюнктурные политические установки у части граждан были иными (это и есть конфликт ценностей) — на референдуме 1991 г. за сохранение СССР проголосовало 76% (в ряде мест под давлением набравших силу националистов референдум не проводился).

Значит ли это, что и сегодня можно считать, что территориальная целостность России занимает высший ранг в шкале ценностей общества, входит в «общепризнанное ядро»? Нет, и даже напротив. Это — объект острого идейного конфликта (а за ним стоят и интересы). Очень влиятельная и активная часть общества считает именно географическую конфигурацию России одним из важнейших тормозов либеральной реформы и источником множества бед. Для них это — антиценность, зло.

Под этим — целая философия, идущая еще от Чаадаева (за что в свое время он и был объявлен сумасшедшим). Сегодня эта философия развита во множестве выступлений — от элитарных академических журналов до желтой прессы. Она имеет свою логику, согласно которой земельные пространства давят на русского человека и не позволяют ему превратиться в свободного индивидуума. А значит, никакие рыночные и демократические реформы не пройдут, пока Россия не будет разделена на 36 «нормальных» государств (для СССР называлось число 45). Эти взгляды отстаивал академик Сахаров, сейчас духовных лидеров такого масштаба не видно, но зато есть много помельче.

Вот, в 1993 г. в «Вопросах философии» некий доктор В.Кантор пишет: «В России пространства были слишком безграничны, поэтому и служили препятствием материального и духовного развития страны… Это бескрайнее пространство накладывало отпечаток и на социальное мироощущение народа, рождало чувство безнадежности… Освоить, цивилизовать, культурно преобразовать неимоверные российские территории — задача огромной сложности,… практически неразрешимая»8.