Литовские повести - Юозас Апутис

телевизора, ни в комнату, ни к подруге продавщице. Сел на лавочку и стал смотреть, как укрывается в сумерках пыльная, измолоченная машинами улица. Потом еще долго пронзительно желтела полоска неба, золотились деревья и дома, полыхали окна.

Желтый свет опять напомнил ему о женщине у дороги. Бронюсу стало совестно своих мальчишеских выходок, да и женщина, как выяснилось, не та. По этой дороге на запад, к морю, он ездит давно, чего только он не видел здесь — всего не упомнишь! Остались одни только багровые закаты, высоченные кипы красных облаков, червонные лужи на дороге. Как-то он ехал и смотрел на эти красные облака — в глазах завертелись алые кольца. Обомлел, когда из-под колес грузовика кто-то выскочил. Резко затормозил. У обочины ежилась смуглая девчушка в грубошерстном домашнего тканья платье, с фанерным сундучком в руке, вся заляпанная грязью. Она до того напугалась, что у него самого страх как рукой сняло. Захотелось даже ругнуть эту девчонку. Но она была до жалости грязная, да еще с черной траурной нашивкой на рукаве, так что он просто открыл дверцу и махнул ей — садись.

Когда же, когда это было? Он все перезабыл, точно ничего и не было. Остался только этот багровый вечер. Такой не забудется — до того краснющий, что по сей день горит в глазах. Какая она была, эта девушка, как разговаривала — он не помнит. А если и помнит, то очень смутно, едва-едва. И многое в его жизни так же уходит, растворяется, ничего не остается.

Нет, правда — что-то в ней было особенное, и он словно лишь сейчас это увидел, расслышал. Особенным был ее голос — мягкий, низкий голос, который часто ему грезился, а сейчас почему-то не приходил на память. Она разговаривала ласково и осторожно, смягчала звуки и слова, и начинало казаться, будто все кругом становится мягче — и вещи, и люди, о которых она рассказывала. От ее губ все делалось детским. Будто все — дети, а она большая мама. А ему только того и надо. Когда все по-детски, бывает просто и безопасно. Все и делалось, точно играя, точно в шутку. Как-то он смазал ее по лицу, но и это вышло как бы в шутку.

Но однажды, в этом самом финском домике, в сумерки, когда на душе было тошно от какой-то дикой, необычной тишины, она ошарашила его своими словами. «Береги меня, ты должен меня беречь, ведь я одна, никого у меня нет, только ты, — вот что было произнесено этим мягким голосом. Ее сжигал изнутри какой-то огонь, и молодое, смуглое лицо от него выглядело багрово-жутким. Наверное, у нее было предчувствие, она хотела его предостеречь. От этих слов у Бронюса по спине мурашки поползли. Стало страшно. Это было уже не по-детски. Она сказала что-то единственное в жизни, но он не знал, как быть. Страх и больше ничего, — вот что он чувствовал, и хотелось бежать от нее, от этих ужасных слов, единственных в жизни. Он отвернулся, подошел к окну, стал смотреть, как делают дорогу. И больше уже ничего не слушал. По этому шоссе, думал он, мы двинем к морю, будем в дюнах пить водку. Он все стоял да смотрел и все боялся обернуться к ней, затаившейся в сумерках.

По ступенькам кубарем скатилось что-то крохотное, беленькое, мчится навстречу. Бронюс протянул руки — две маленькие, теплые ладошки шлепнулись ему в горсть. Он любит трогать детские ручонки, перебирать пальчики, слегка трепать ушки.

— Где ты был, а, Бронюс? — спрашивает девочка.

— На море, Аушра.

— Я тоже была на море.

— Кита видала?

— Кита? — она потрясенно молчит, потом честно мотает головой. — Не-а, не видала.

— Значит, это было не море, а просто лужа. В море живет кит.

— Никакая не лужа — море! — девочка выдернула руки, замолотила по бронюсовым плечам, голове. — Не видал ты никакого кита. Врушка! Бронюс, а почему у тебя зубы железные?

— Я камни грызу!

— Врушка, — повторила девочка, но уже не так запальчиво. Выждала и с хитрецой глянула на него. — Приходи к нам есть, ладно? Вычистишь колодец — мамка тебя накормит.

Они немного помолчали оба, потом Аушра спросила:

— Бронюс, а ты далеко ездил?

— Ага, далеко.

— А там были противные дети?

— Были.

— А противные люди?

— Тоже были.

Она опять долго, старательно думает.

— А каких людей больше — противных или добрых?

И он тоже задумывается, будто сам хочет знать наверняка, чтобы сказать ей чистую правду.

— Добрых.

Послышался голос матери, и девочка спряталась за дерево.

— Нет, Аушра, беги к маме, заругает, — и он чуть не добавил: «меня».

У него отнимают что-то милое, родное, на что у него нет права, к чему он прикасается украдкой. Дети всегда к нему льнут, удирают от родителей. Родителям то ли завидно, то ли досадно — ведь он, как им представляется, не такой, как все: а вдруг он узнал то, чего никто на свете не ведает и не может объяснить детям? У родителей в глазах тревога — нет, он не как все, он еще, чего доброго, заманит их деток туда, где все  н е  т а к и е! Бронюс и сам знает, что он не такой. Все давно его обскакали, все заняты делом, а он застрял на полдороге между детством и взрослой жизнью. Бывает, что ему страшно ощущать себя большим. Это так трудно. И он опять бежит туда, где все большие становятся детьми, где все — и большие, и малые — играют в детские игры.

Иногда он идет в заводской клуб. Целый вечер торчит у двери, среди парней, тех, кто глазеет на танцы, а сам не умеет; Бронюс стоит, подпирает стенку, колонна этакая, и так пока не кончатся танцы. Потом выходит вместе со всеми, тащится через спящий городок. Его тянет на вокзал. Стоит увидеть поезд, как в груди мелкими волнами начинает поплескивать радость. В воображении встает провонявший карболкой вагон, жесткая полка, хриплое дребезжание репродуктора. Чай в стаканах с высокими металлическими подстаканниками, шахматы, привокзальные огни. Неоновые вывески ресторанов, поблескивание водки в рюмках. Незнакомые, но все равно где-то прежде слышанные голоса, в любом путешествии, в любом поезде одни и те же. Плач разбуженного ребенка. Нет у него никакого дома — ни на озере, ни в финском домике, — нет и не будет, потому что весь белый свет странствует, и ты тоже едешь, туда, где за лесами, в дальних краях, занимаются холодные алые зори, бросая розовый отсвет на снежные хребты гор. Не беда, если иной раз защемит сердце, что тает твоя жизнь, точно кубик льда в фужере… Охота пить, горланить, кидаться на шею