Литовские повести - Юозас Апутис

совсем ничего. Останутся лишь эти двое малышей, которые грызут на койке леденцы. И с чего это они вдруг рассмеялись? Бронюс подмигнул им, а они — головы за подушку и покатываются еще громче. Неужели смеются над ним? Бронюсу стало неловко, но не смотреть на них он уже был не в силах. Вот тебе на — он и сам засмеялся. От плиты повернулись к ним глаза, освещенные багровым пламенем. Донельзя удивленные.

— Чего балуете? — прикрикнула мать. — Брысь на улицу. Обалдеешь тут с вами.

А они ее нисколечко не боялись.

— Мамка, ну что за ухажеры у тебя? — воскликнул мальчишка, видимо, подученный старшей сестренкой, и оба с хохотом ткнулись в подушку.

— Тоже мне! — Мать дернула к себе подушку, надавала обоим шлепков, но не слишком крепких, и вытолкала за дверь. — Не лезьте сюда.

— Зачем ты их выгнала, — заступился Бронюс, а детский хохот уже звенел в сенях, потом затих на дворе. Бронюс загрустил. Может, грусть закрадывалась в его душу вместе с прохладным сумраком, который опускался над равниной, может, исходила от высоких деревьев и домов на горизонте, от полоски заката над морем, от одинокого рябинового деревца на фоне этой полоски. Вдруг почудилось, что здесь он уже когда-то бывал. Если не именно здесь, то на другой такой же равнине, слишком уж все знакомо. Даже эта горьковатая печаль-тоска.

— Скоро и вторая придет, — шепнул Марцелинас, когда хозяйка отлучилась из комнаты. — Подоит корову и придет.

— А дети — которой?

— Вроде бы этой. Да бес их разберет. Главное — не мои.

— Вот что, Марцелинас: я поехал.

— Чего-о?

— Поеду я. Мне тут не нравится.

— Как знаешь, — пожал тот плечами и спокойно оглядел комнату. — Мне это без разницы.

Но Бронюс и с места не сошел. Он ждал. Ему надо было еще что-то увидеть. Он чуял: что-то произойдет. Его тянуло поскорей уйти из этого дома, вот уже, казалось, выдернул голову, плечи, руки, увязли только ноги. Увязли там, в трясине черных сновидений, куда страшно заглядывать. Минутку он еще обождет, пока что-нибудь стрясется, пока совсем стемнеет, и равнина, деревни, хутора на горизонте — все сольется в одно темное пятно, а в той стороне, где море, погаснет закат.

Послышались голоса, шарканье ног на пороге, и в комнату вошли двое мужчин, а с ними женщина. Мужчины сели без приглашения, а она наклонилась к огню, погреться.

— Холодина какая, прямо осень на дворе, — поплыл низкий, мягкий голос, и Бронюс вздрогнул. Это был тот голос — «береги меня, ты должен меня беречь…» Бронюс не видел ни хозяйки, ни Марцелинаса, ни гостей, сидящих в темноте. Только ее одну, Зиту. Она присела на корточки перед плитой, пламя бросало отсвет на ее лицо, на платье, оно жгло, резало глаза. Зита встала, вышла. Кто-то включил свет, но Бронюс по-прежнему глядел на плиту. Он не перестал глядеть туда, даже когда Зита вошла, переодетая, с невообразимо мерзкой стеклянной брошкой на платье. Она узнала его, Бронюс это чувствовал, узнала, но не подала вида, точно никакого Бронюса тут и не было.

Никто его не замечал, даже тогда, когда мужчины поставили на стол бутылки с водкой, когда женщины нарезали закуску, раздали стопки. Никто не подозвал его, даже Марцелинас, толстяк, его краснощекий друг. Бронюс понял: он тут лишний. Сам придвинулся ближе и внимательно разглядел гостей. Один из них был крупный, черноволосый, с золотой коронкой, небольшим шрамом над губой. Он, видимо, уже успел приложиться, но самую малость, и оттого казался моложавым и разбитным. Бронюсу он сразу понравился. Обе женщины почтительно обращались к нему — Альбертас. Второй был вовсе еще молокосос — узколобый, стриженный ежиком, на шее для шика повязан платок. На нем была латаная-перелатанная брезентовая куртка. Скорее всего он состоял в оруженосцах при первом. Захмелел юнец порядочно и клевал носом, время от времени открывая глаза и окидывая всех подозрительным взглядом.

Гости хмелели, заговорили громче, принялись за анекдоты. Тот, здоровяк, обнял Зиту и, раскачиваясь, затянул:

Дай-ка, дай-ка,

Расцелу-у-ю звон-ка…

Потом повернулся к Бронюсу и подчеркнуто вежливо спросил:

— Почему это мы не пьем, а?

— Не могу, друг. Ехать надо.

Все уставились на него, один Марцелинас предательски отвел глаза. Хозяйка подмигнула Зите. Та кинула в нее хлебным мякишем и глупо ухмыльнулась: «Дурища…»

— Ага, товарищ, значит, так! А у нас в компании, между прочим, все пьющие… — он взял стопку и залпом осушил ее.

Теперь уже Бронюс нарочно решил: останусь и буду действовать им на нервы. Его бил озноб, как всегда перед дракой. А этот, Альбертас, все цеплялся:

— И к-куда же вам, скажите, ехать?

— К жене, к деткам, — ухмылялась хозяйка.

Все захохотали.

— Ну, раз к жене — тогда дело ясное, — закивал Альбертас.

Бронюс начал медленно, вызывающе подниматься. Поднимался он долго, все смотрели, как он выпрямляется, точно прикидывали, сколько его еще там оставалось под столом. Он выпрямился во весь свой богатырский рост, так же вызывающе застегнул пиджак, надел берет. В комнате воцарилась недобрая тишина.

— Зита! — гаркнул он. — Брось прикидываться! Выйдем на пару слов.

Юнец подскочил, смахнул стопку, но старший его удержал.

— Зита! — повторил Бронюс.

— Ступай, поговори, когда просят, — подтолкнул ее Альбертас.

— Не знаю, что ему надо, — ее лицо горело. Тут была и злость, и страх, и еще невесть что.

— Ступай, говорю, если зовут, — приказал Альбертас.

Зита встала, вышла за ним в сени. Бронюс четко видел ее — через окошко из комнаты проникал свет. Зита жалась к двери, цеплялась за ручку — будто Бронюс увлекал ее прочь из этого дома, а она упиралась. Смотрела, потупившись, как провинившийся щенок, а глаза, уши, все тело ловили малейшее его движение. Она дрожала, ежилась, прижимала руку к груди, словно опасаясь неожиданного удара.

— Не бойся, Зита, не трону. Не затем приехал.

Она тихонько, почти неслышно вздохнула, но все еще дрожала, он чувствовал это. Страх таял в ней медленно, как тает лед весной, и он понял: растопить этот лед целиком ему не удастся. Вдруг, так резко, что она не успела и дрогнуть, он схватил ее за руку, оторвал эту руку от груди. Рука была набрякшая от работы. Он нащупал плохонькое колечко с камешком, глубоко впившееся в палец.

— Зита, давай отсюда уедем, — заговорил он торопливо, выбрасывая из себя слова, точно тяжелые камни. Она вздрогнула. — Уедем, прямо сейчас. Потом про все поговорим. И давай все забудем. А пока — поехали, давай убежим подальше от этого дома. Слышишь?

Женщина вздрогнула опять. А он крепко стиснул ее руку. Увидел,