Нерожденный - Владимир Контровский

– А он тоже жаждет с вами встретиться, – громыхнул генерал, – просто сгорает от нетерпения! Товарищ полковник!

На зов из соседней комнаты старинного немецкого особняка, в котором располагался штаб N-ской гвардейской дивизии, явился грузный полковник, и выражение его лица не обещало героям ничего хорошего.

– Что тут у вас? – спросил он, недобро щурясь.

– Вот, товарищ полковник, – майор протянул ему магнитофонную плёнку, завёрнутую в яркую страничку, вырванную из журнала «Beauty Parade».

– Это ещё что такое? – переспросил полковник, уставившись на полуобнажённую девицу, нагло пялившуюся на него с обёртки.

– Запись тут магнитная. Плёнка, – поспешил пояснить майор и добавил: – Мизизюка, то есть, как её, мизизяка.

Особист переменился в лице.

– Может быть, миязака? – уточнил он вполголоса.

– Так точно, товарищ полковник! – гаркнули оба офицера. – Миязака! Слово больно заковыристое…

– Так, – прервал их особист. – Молчать. Товарищ генерал, прошу немедленно выйти на связь с лётчиками. Мне нужен самолёт на Москву, и как можно скорее. Этих – арестовать. В Москве разберутся. Я полечу вместе с ними.

– А что с ними будет? – спросил генерал, когда обоих офицеров увели. – Отважные ребята, фронтовики, прошли огонь и воду, со смертью взасос целовались. А что загуляли, так с кем не бывает? Живые люди… Жалко мне их, понимаешь?

– Не знаю я, что с ними будет. Может, расстреляют, а может – наградят. Повернуться может и так, и этак, – равнодушно ответил начальник особого отдела.

То, что «миязакам» необходимо противопоставить равное оружие, в Советском Союзе поняли после первого же боевого применения «миязак» в апреле сорок пятого – для такого вывода из ряда вон выходящей гениальности не требовалось. Но когда учёные взялись за дело, стало ясно, что для создания чего-то подобного «миязакам» без нестандартной идеи не обойтись.

Всё, что было известно об этих загадочных аппаратах, повергало учёных в изумление – этого не может быть! Но явление существовало, и требовало объяснения: всё может быть, надо только понять как. Для работы над проектом, зашифрованным набором букв и цифр, и получившим неофициальное название «наш ответ самураям», были привлечены лучшие умы страны: ядерный физик Игорь Курчатов и его брат Борис, ведущий советский радиохимик; Александр Прохоров, радиофизик и основоположник рождавшейся квантовой электроники; Пётр Капица, неплохо осведомленный обо всех мировых достижениях в области физики – он тринадцать лет, с 1921 по 1934 год, работал в Кавендишской лаборатории Резерфорда и, что представлялось особенно важным, лично знал Тамеичи Миязаку, никому не известного, но очень старательного кембриджского студента. И появились в коридорах научного центра, спешно созданного в Подмосковье, исхудавшие люди со специфическим выражением глаз: по личному распоряжению Сталина просьбы Капицы, касавшиеся освобождения тех или иных осуждённых «врагов народа», удовлетворялись немедленно – в научных лабораториях от этих людей было гораздо больше пользы, чем на лесоповале. Они работали добросовестно и в то же время прекрасно понимали, что отсутствие результата легко и просто может быть расценено как сознательный саботаж – со всеми вытекающими отсюда последствиями[71].

Параллельно с научными изысканиями усиленно работала внешняя разведка. В июне сорок пятого от Рихарда Зорге, советского резидента в Японии, была получена шифрованная радиограмма: «Миязака» – это генератор электромагнитного излучения переменной частоты, меняющейся в очень широком диапазоне. Блоком управления установкой является…». На этом радиограмма обрывалась – то ли причиной стали атмосферные помехи, то ли радисту в далёкой Стране Восходящего солнца не дали закончить передачу, – и повторных сообщений не поступало[72].

Учёные к полученной информации отнеслись скептически – ни радиоволны, ни свет, ни рентгеновское излучение сами по себе не обладали ошеломляющим эффектом, присущим «миязакам», – и даже склонны были считать её японской дезинформацией. Но после боёв в Маньчжурии в августе сорок пятого в Москву были доставлены фрагменты двух «миязак», самоликвидировавшихся при угрозе захвата, – осколки волноводов, оплавленные катушки индуктивности, лохмотья конденсаторов большой ёмкости, – и скептицизм учёных пошёл на убыль. Простота конструкции объясняла массовость производства излучателей – по всем прикидкам, японцы делали их сотнями и даже тысячами, – хотя по-прежнему оставалось непонятным, как из простейших деталей, знакомых любому радиолюбителю, можно собрать устройство, подобное «миязаке». И учёные обратили внимание на незаконченную фразу радиограммы Зорге о «блоке управления».

«Истина где-то рядом, – говорил Игорь Курчатов, яростно теребя бороду. – Я это чую, хотя иногда мне кажется, что мы ловим кошку в тёмной комнате, а её там нет». «Кошечка имеется, – возражал Капица, – она вовсю мяукает на Дальнем Востоке. И царапается, да ещё как!». К слову сказать, Петру Леонидовичу Капице приходилось очень несладко: его, когда-то встречавшегося с будущим творцом японского сверхоружия, теребили со всех сторон и коллеги, и офицеры НКВД, требуя воспоминаний о событиях двадцатилетней давности. Это было понятно и оправданно (по выражению Курчатова, «в поисках чёрной кошки может помочь даже шерстинка из её хвоста»), и Капица не обижался. К сожалению, ничего такого, что могло бы пролить свет на секрет «миязак», он припомнить не мог. Ничего особенного попросту не было – никаких новаторских идей молодой самурай в те годы не высказывал.

«Этот японец был скрытен и держался особняком, – говорил Капица, – он чувствовал высокомерное презрение англичан, скрытое за вежливыми улыбками. Но работал он дай бог каждому, вокруг него воздух чуть ли не дымился, как над раскалённой поверхностью. Лорд Резерфорд только головой качал. А друзей – нет, друзей у него не было. Хотя… Постойте-ка, постойте-ка…».

Предложение Капицы разыскать Дженни Уотерфилд, высказанное им ещё в мае сорок пятого, поначалу было воспринято как несерьёзное. «Неужели вы думаете, что наш самурай бросит все дела ради своей юношеской любви?» – говорил ему. «Истории известны примеры разного рода безумств, совершённых мужчинами ради женщин, – отвечал Капица, – но суть не в этом. Эти двое искренне любили друг друга – я помню, как они смотрели друга на друга. И если кто-то хоть что-то знает о сокровенных замыслах Тамеичи Миязака, о мечте, ставшей целью его жизни, этим человеком может быть только она, Дженни Уотерфилд». Так началась секретная операция русской разведки под кодовым названием «Джульетта», завершившаяся в июле сорок пятого визитом в Париж одного из лучших её зарубежных агентов.

К сожалению, драгоценная плёнка, доставленная в Москву из Германии, не оправдала ожиданий: на первый взгляд (и даже на второй) мадам Беранже не рассказала ничего такого, что могло послужить ключом к тайне Тамеичи Миязака. И тогда была предпринята попытка «мозгового штурма», в ходе которого предполагалось рассматривать любые идеи, даже самые бредовые, и к этому штурму были привлечены не только физики, но и ученые других отраслей знания, среди которых оказался пятидесятидевятилетний Пётр Бехтерев[73].

…Сказать, что в комнате заседаний, где проходил «мозговой штурм», было накурено, значило не сказать ничего. Папиросные окурки лежали грудами в пепельницах, на тарелках, в чайных чашках; сизый табачный дым плавал слоями и резал глаза – по выражению Льва Ландау, «платино-иридиевый топор весом один килограмм висит в воздухе на высоте одного метра над полом при температуре двадцать градусов Цельсия и нормальном атмосферном давлении, что соответствует единице накуренности один мегаукур».

Французская плёнка была прослушана несчётное число раз, её содержание перенесли на бумагу из-за ухудшегося качества воспроизведения; зачитанные до ветхости документы, имевшие то или иное отношение к проблеме, были разбросаны по всем углам. Воздух был наэлектризован: все присутствующие отлично понимали, что время уходит как песок сквозь пальцы, и что «миязаки» совершенствуются. В донесениях с Дальнего Востока упоминалось о «групповых контузиях личного состава, побывавшего под излучением», а это означало, что разрушительный японский гений уже добрался и до воздействия на живые организмы. Счёт времени был давно потерян: мало кто из «штурмовиков» смог бы с уверенностью сказать, ночь сейчас или день.

– Такое ощущение, – мрачно произнёс Курчатов, раздавив в пепельнице очередной окурок, – что от напряжённости наших мыслей скоро вся эта комната, а вместе с ней и всё здание взлетит на воздух.

Кто-то негромко рассмеялся, но его никто не поддержал: учёным было не до смеха. И в наступившей тишине раздался голос Бехтерева: