Первый нехороший человек - Джулай Миранда

Кли никогда не прикасалась к Джеку, если я не вручала его ей, и тогда держала его вдали от своего тела, ноги у него болтались. Чувачок – так она его называла.

– Тебе не кажется, что у Чувачка руки странные?

– Нет. В смысле?

– Ну он, типа, ими не владеет. Я видала таких людей – взрослых, понимаешь, в инвалидках.

Я понимала, о чем она говорит, видела таких людей сама. Мы посмотрели, как он беспорядочно машет руками.

– Он просто маленький. Пока не улыбнется – все не считается. Четвертого июля.

Она кивнула с сомнением и спросила, не надо ли чего в магазине.

– Нет.

– Ну, может, я все равно схожу.

Теперь, полностью выздоровев, она уходила часто, что приносило некоторое облегчение: оставалось заботиться только о нем, а не о них обоих. От этого я улыбалась, потому что это ну совсем как у домохозяйки 1950-х: она – мой Супружник. Может, так ее и называть?

– Ты мой Супружник.

– Ага.

– А я – твоя Му.

– Точно.

Только вот не была она мужем из 1950-х, потому что не несла в дом получку. Попыталась вернуть себе работу в «Ралфз», но наймом теперь занимался другой человек – женщина. Дай объявление, сказала я. Просто дай – никогда не знаешь же. Она дала одно объявление – эс-эм-эс Кейт: Есть какая работа??????????

Вопреки моему утомлению я сбрила все лобковые волосы 17 мая – вечером накануне последнего дня двух месяцев: была вполне уверена, что ей так понравится больше, чем мои соль-с-перцем. Сюзэнн этот особый день тоже не забыла – прислала мне эс-эм-эс в честь него: «Пожалуйста, одумайся».

Вечером 18-го я уложила Джека в переноску и, круг за кругом, гуляла с ним по кварталу, пока он хорошенько не заснул. Опустила его в колыбель и, считая до десяти, держала руки у него на голове и ногах, затем одним ровным движением убрала их и на цыпочках вышла из гладильного чулана. Зачесала волосы за уши, надела розовые тюлевые «занавески» и оставила дверь к себе открытой.

Оттого, что она не вошла, возникло некоторое облегчение. Я не хотела, чтобы нашей жизнью завладел секс – всякое «взрослое» кино, резиновые приборы и все остальное. Время от времени я поглядывала на меловую доску – не появились ли еще отметки. Пока нет, но одна маленькая фиолетовая никуда не делась. Я полистала календарь, посчитала недели до 4 июля. Когда он улыбнется, все встанет на свои места, и отметки попрут, как трава.

Оказалось, что сестра матери Кейт – устроитель праздников, со своей службой питания.

– Это настоящая работа, – сказала Кли, – не то, что «Ралфз». Это карьера.

– Так, значит, она – тетя Кейт?

Джек шумно извергся в подгузник.

– Это сестра ее матери. Моя мечта – всему научиться, а затем основать собственную компанию.

– Компанию по устроительству праздников?

– Не обязательно, но может быть. Это один из вариантов. Рэчел, из буфетчиц, собирается основать компанию, которая делает попкорн с разными вкусами. Весь попкорн уже есть. Лежит у нее в комнате.

– Ты этим займешься? – Я сунула Джека ей в руки.

– Чем?

– Сменишь подгузник.

Когда прошло два месяца и семь дней, я вновь побрилась и надела занавески. Потому что, если не считать первую неделю, как, возможно, она и решила, последняя ночь второго месяца – эта.

После той ночи я больше не брилась.

На устраиваемые праздники ей нужно было облачаться в белую рубашку «под смокинг» и черную бабочку официантки. Конечно же, смотрелось все это невероятно, потому-то ее и наняли. В первый свой раз она явилась домой в два пополуночи.

– Такой свинарник устроили – убиралась несколько часов, – простонала она.

Шумно разгрузила сумку – битком полупустых бутылок шампанского, кексы и пачка салфеток с отпечатанной надписью «Зак & Ким».

– Тс-с-с. – Я ожесточенно ткнула пальцем в монитор Джека. Чтобы его усыпить, потребовалось четыре круга по кварталу.

Она уронила пустую сумку, словно горячую картофелину.

– Так, мне надо сказать кое-что.

Лицо у нее было странное и серьезное. Желудок у меня ёкнул. Она со мной расстается.

– Я вот когда тебе что-то рассказываю? Тебе, судя по виду, не всегда интересно. Типа, вопросов не задаешь, и у меня такое чувство, что тебе плевать. Не улыбайся. Чего ты улыбаешься?

– Прости. Мне правда интересно. Что мне не интересно?

– Ну, вот тебе всего один пример, сходу: я рассказывала про Рэчел и что у нее будет компания ароматизированного попкорна? Ты про это ничего не спросила.

– Так, понимаю, что ты имеешь в виду. Думаю, наверное, в тот конкретный раз ты обрисовала совершенно полную картину, и никаких вопросов не осталось.

– А я могу придумать вопрос.

– Какой?

– Какие вкусы? Это первый же вопрос человека, которому интересно.

– Ладно. Ты права.

Она потопталась на месте, ожидая.

– Какие вкусы?

– Видишь, в том-то все и дело: папайя, молоко, шоколадное молоко, жвачка – всякое вот такое. Ты когда-нибудь пробовала жвачковый попкорн?

– Нет. Жвачку пробовала – и попкорн, но не…

– Не как одно целое?

– Никогда как одно целое.

Два часа ночи – это еще что. Иногда праздники заканчивались к трем, а убиралась она до пяти. Однажды им с Рэчел пришлось везти мраморный подиум аж в округ Ориндж, в четыре утра, чтобы сестре матери Кейт не пришлось платить за аренду лишний день. Иногда она являлась домой пьяной – такая уж у нее работа.

– Потому что очень много остается недопитого, – бормотала она заплетающимся языком.

Расстегнула рубашку «под смокинг» и откачала алкогольное молоко. Хуц-па, хуц-па, хуц-па. Я вылила его в мойку, она меня чмокнула. А затем второй поцелуй, подольше, странный на вкус.

Она вгляделась мне в лицо.

– По вкусу – текила?

Я кивнула.

– Нравится?

– Я не очень-то пью.

– Ну так надо вас напоить как-нибудь, дамочка.

«Дамочкой» она меня, вообще-то, обычно не называла; я почувствовала себя старой. Она уложила руку мне на бедро.

– Где то платье?

– Какое платье?

Она сделала кислое лицо – из ее давнишних злых.

– Никакое.

Включился телевизор; я ушла в спальню и закрыла дверь. Теперь всякий раз, оставшись одна, я впадала в оторопелый ступор – держала себя за предплечья и пыталась уловить прежнюю себя в этой новой жизни. Обычно мне не удавалось уйти далеко – Джек начинал плакать, и я перетекала в движение, вновь себя забывая. Если же он не плакал, мои мысли делались все более витыми и лихорадочными, и сейчас как раз это и происходило. Я осознала, о каком платье речь.

Увидев меня, она вспыхнула. Взгляд вцепился в пенни у меня в туфлях[22] и медленно вскарабкался по всей длине вельветового платья, пуговица за пуговицей. Добравшись до моего лица, она шагнула назад и оценила всю картину. Лицо у нее было потрясенным, едва ли не страдальческим. Она запустила руку себе в челку, а затем пару раз вытерла руки о тренировочные. Я никогда ее такой не видела – словно фантазия воплотилась в жизнь.

Она встала и склонила голову, целуя меня в шею над высоким воротником. Толкнула она меня грубо. Не как прежде, но все же немножко как прежде. У меня накатили слезы – это же мы. Она соскользнула к моим ногам, к самому подолу. Пуговицы на том платье трудные, едва ли не чуть больше прорезей. Она возилась с каждой, словно с первой, никаких уловок или расстегивательных приемов не применяла. Я думала, сколь невелики шансы, что Кли доберется до лобковой области прежде, чем заплачет Джек, – если к этой области она стремилась. Когда он не заплакал, я испугалась, что он умер, но поскольку не хотела обнаружить его первой, осталась на полу. Ее пальцы пробились выше моей талии. Я наблюдала за вдумчивым овалом ее лица, пока она преодолевала мою грудь. Алкогольное дыхание ускорилось в предвкушении. Возбуждающий звук: кто угодно, с какими угодно убеждениями возбудился бы, услышь он такое. Когда получила свободу последняя пуговица у меня под подбородком, она бережно распахнула платье, словно вскрыла рыбу. На мне не было ни занавесок, ни чего бы то ни было еще. Она присела на корточки, вперила взгляд в мои водянистые груди и принялась бормотать что-то вполголоса.