Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Вновь из полутьмы возникло окно, залитое лунным блеском. Точно луковицы, зажатые ухватистой пятерней, явились купола Успенского собора. Лунное сияние было резким, и тень креста, которым был увенчан соседний купол, явственно проявилась на куполе большом, только крест был скошен.

«Генерал сказал: не французская точка зрения. А что такое точка зрения французская?»

— Надо понять француза и его психологию. В первосути французского мнения трагедия нации. И мы, народ сходной судьбы, не можем не внять тут французам. Страна, на протяжении жизни одного поколения трижды видевшая на своей земле оккупантов, имеет право на свое представление о Германии и германской агрессии. Когда генерал говорит о Германии, что она готова даже в преступлении следовать за теми, кто прочит ей победу, никогда не разочаровываясь в поражениях, нельзя с ним не согласиться… По крайней мере, начинаешь понимать, почему тот же де Голль всем союзам предпочитает союз с Россией, хоть это Россия и красная.

Бекетов ступил на лестницу, ведущую к выходу, когда прямо перед ним во всю ширину стены точно образовалось новое окно. Казалось, оно вместило кремлевский град, не минув его приречных пределов. Река лежала за каменным уступом стены, но ее дыхание узнавалось по шапке тумана, медленно поднимающейся. Туман был желтым, медленно текучим, там, где легли его хлопья, полумгла укрыла кремлевские площади. Тем пронзительнее и светлее был столп Ивановой колокольни — поистине он, этот столп, грозил земле и небу всемогущим перстом.

«Можно ли сказать, что де Голль обрел в Москве то, что хотел обрести?»

— Да, пожалуй.

Легкий снежок, выпавший за ночь, не скрипел, — видно, мороз поослаб, снег под ногами Бекетова приятно вминался. Мысль Сергея Петровича была обращена к событиям минувшей ночи. Кремлевские беседы о Франции, ее историческом пути, ее радостях и невзгодах стали откровением и для Бекетова. Что-то эти беседы явили такое, что обещало жить в памяти людей. Нет, не только для России, но и для Франции, — по крайней мере, так думал Сергей Петрович. Что именно? Способность понимать то непреходящее, что есть ее государственная необходимость и что немыслимо без России всегда, и сегодня больше, чем всегда… В этом был урок, и в этом, так хотелось думать, был завет.

52

Новый год пришел и на Кузнецкий…

Корреспондентский пятачок у памятника Воровскому, несмотря на предновогодний час, обжит прочно, малолитражки стоят впритык. Заманчиво обогнать разницу во времени и обрадовать вечернюю лондонскую, а то и нью-йоркскую газету аншлагом: «Москва уже встретила Новый год. Однако с чем она встретила?..» Минуло едва ли не одиннадцать месяцев, как наша армия встала у границ Германии, вынудив союзников к действиям, которые вряд ли имели место бы в иных обстоятельствах. Вести с запада были неутешительны — контратаки немцев казались все настойчивее, не исключено, что новый год должен был явиться для немцев сигналом к наступлению, хотя телеграммы, которые шли от Черчилля, были неоправданно оптимистичны и, пожалуй, пугающе комплиментарны. Повод к похвалам был, в сущности, пустячным, и это настораживало. В адрес фильма «Кутузов» английский премьер разразился восторгами, которых вряд ли когда-либо удостаивался в его устах иной фильм, восторгами неуемными и, по всему, не очень искренними — фильм был хорошим, но вряд ли дело было в нем. Поток черчиллевских похвал и прежде предвещал нечто трагическое, оно не заставило себя ждать и в этот раз. «Я не считаю положение на западе плохим, но совершенно очевидно, что Эйзенхауэр не может решить своей задачи, не зная, как Вы, Ваши планы», — гласила новая телеграмма британского премьера, из которой недвусмысленно следовало: русские должны быть готовы к тому, что союзники попросят о помощи…

А между тем все яснее очерчивались контуры грядущей встречи трех. Впервые в глубокой тайне было названо и место встречи: Крым, Ялта. Предусмотрительный Черчилль в очередной раз явил свой дар к изобретению кодовых названий и предложил «Аргонавт». Наши потомки выстроят кодовые названия этой войны, придуманные Черчиллем, и попробуют их расшифровать, соотнеся с условиями момента. Это будет любопытно весьма, ибо тут разгадка неких черчиллевских идей. Какое объяснение, например, можно дать коду, который вызвал к жизни старый Уинни в связи с конференцией в Ялте? Аргонавт — лицо героическое, решившееся добыть золотое руно. По древнегреческому эпосу, путь аргонавтов лежал не в Крым, а в Закавказье, но это неважно, главное, что они были героями. Но тут присутствовала одна деталь, важная: путь аргонавтов пролег с запада на восток, следовательно, по иронии замысла, недвусмысленного, аргонавтами были не русские, а англосаксы. Что же касается русских, то у них тут, в точном соответствии с замыслом, было иное имя. По тому же эпосу, золотое руно, за которым отрядили своих храбрых гонцов и воинов аргонавты, охранял дракон.

Итак, старый сочинитель придумал сказку, куда уж как лестную для себя: Черчилль — аргонавт, он стремится овладеть золотым руном, охраняемым русским драконом… Но история внесла свои коррективы в черчиллевский эпос: согласно мифу древних греков, аргонавты отнюдь не просят помощи у дракона, что же касается черчиллевского варианта, то все выглядело как раз наоборот… Итак, Черчилль прислал депешу русским. Из нее следовало: если сейчас не помочь Эйзенхауэру, фронт может быть прорван. Как понимает читатель, речь шла об арденнском кризисе. В тоне срочной депеши аргонавта сквозил страх немалый. «Я не считаю положение на западе плохим, но совершенно очевидно, что Эйзенхауэр не может решить своей задачи, не зная, как Вы, Ваши планы». Уже в этой телеграмме просьба к русскому союзнику была достаточно откровенна: только удар по немцам с востока может облегчить положение американцев. Вслед за этой телеграммой пришла вторая, ее тон был еще более просительным — если и мог кто-то спасти аргонавта, то только дракон: «Можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в другие любые моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть». Аргонавт был встревожен не на шутку. «Я считаю дело срочным», — гласила телеграмма.

Если же отвлечься от аналогии с аргонавтом и драконом, то следует сказать: был ненастный январь сорок пятого года, вьюжный и для Польши, где стояли сейчас наши войска. Немцы приурочили свой удар по союзникам, полагая, что вряд ли русские решатся на наступление в этакую стужу и пургу, — последний год был отмечен превосходством русских в воздухе, превосходством явным, но ненастный январь был не лучшим месяцем для авиации. Москва, ответившая на депешу союзников без промедления, разумеется, учитывала это обстоятельство. «Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению». Тем более впечатляющей была главная фраза телеграммы: «…Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту». Заключительные строки телеграммы выражали волю русских недвусмысленно: «Можете не сомневаться, мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».