Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Хомутов смешался — он все предусмотрел, не предусмотрел этого вопроса.

— Ну, согласитесь, Егор Иванович, что вы говорите о Тегеране так, будто бы он был в сорок первом, а десант соответственно в сорок втором…

— В сорок первом Тегерана не могло быть, — заметил Бардин, он стоял в своих построениях на твердой земле. — Поймите, не могло быть…

— Но большой десант в сорок втором мог состояться, Егор Иванович… Мог, если бы имелась добрая воля!..

Бардин отдавал должное логике Хомутова, но понимал, что правота не на стороне его собеседника.

— Конечно, мог, но по этой причине нельзя умалять Тегеран… — был ответ Бардина. — Именно в Тегеране согласие союзников обрело черты, каких прежде не было… Поймите, в Тегеране, — подтвердил Бардин и, пододвинувшись к краю сиденья, дал понять, что намерен закончить разговор, и вдруг услышал, что Хомутов смеется — его противная привычка хохотать в самое неподходящее время и прежде раздражала Бардина. — Вы полагаете, это так смешно?

— Конечно, смешно, Егор Иванович!

— Почему?

— Вижу, вас клонит ко сну: спите, спите!

— Нет, я серьезно хочу знать: почему смешно?..

Колонна остановилась. По поперечной дороге девушки-регулировщицы пустили дивизион самоходных орудий, пустили на свой страх и риск. Видно, они были элементарно осведомлены, что собой представляла колонна, идущая на Ялту, но они поступили так, как велело им их понимание вопроса. В головной машине ялтинской колонны были генштабисты, но девушек никто не поправил. Наоборот, молчанием своим точно ободрил: вначале пушки, дипломаты потом.

— Так почему смешно? — возобновил прерванный разговор Бардин, когда самоходки прошли и колонна двинулась. — Почему?

— Мне еще надо доказать, что союзники дали согласие на десант в Тегеране, не желая, так сказать, разрушать единства… — подал голос Хомутов. — Понимаете, надо доказать…

— Доказать?.. Чем? — спросил Бардин.

— Тем, что произойдет… в Крыму! — улыбнулся Хомутов, улыбнулся невозмутимо. — Как ни велик Тегеран, он категория преходящая, Ялта — постоянная, если речь пойдет, так сказать, о послевоенном устройстве, о том, каким будет мир завтра… Ялтой доказать!.. Сегодня понедельник?

— Да…

— Как я понимаю, к следующему понедельнику дело прояснится, все решит эта неделя… — констатировал Хомутов. — Говорят, еще вчера тянули телефонный кабель в Ялту… Значит, Ставка переехала в Крым… Как в Тегеране, у Сталина и Черчилля рядом со спальнями оперативные кабинеты…

— У Сталина и Черчилля — не у Рузвельта? — Бардин подался вперед, сквозь ветровое стекло, заметно вспотевшее, глянул синеватый размыв неба — за перевалом снега могло и быть.

— Мне не приходилось видеть Рузвельта прежде, я не могу сравнивать… — Хомутов пододвинулся к ветровому стеклу вслед за Бардиным. Чем выше забиралась машина, тем шире становилось небо, синева точно поднималась из-за горы, море было там. — Он мне показался сегодня очень усталым. Кстати, мне говорили на аэродроме американцы, не очень здоров и Гопкинс… Не верю в приметы, но это худо…

— Эко нагнали мраку… — возмутился Бардин. — Вон… гляньте вперед, синее небо!

— Да, действительно синее! — согласился Хомутов, не отрывая глаз от чистой проталины неба. — Кстати, и мои кости отпустило маленько, стихает, чую, стихает…

Горы точно отсекли зиму от весны. К северу от хребта свирепствовала пурга, а здесь было солнечно и тихо, небо цвело весенними дымами, горы врезались в небо, и тени в изломах были фиолетовыми, солнце заметно припекало, солнечная сторона холмов была вызеленена первой травой, над горами, объятыми солнечной дымкой, взмывая и падая, кружились птицы.

Советский премьер не встречал союзников в Саки — поездка на далекий степной аэродром и возвращение в Ялту требовали времени немалого, и русский, как понимали гости, не мог себе этого позволить, фронт не позволял. Чтобы воздать должное союзникам и снять неловкость, которая тут могла бы возникнуть, Сталин счел необходимым посетить премьера и президента в их резиденциях в Юсуповском и Ливадийском дворцах — первой встрече за столом переговоров должен был предшествовать этот визит.

Минувшую ночь Сталин не спал. Еще с вечера он вызвал к себе генерала Антонова и сказал, что, скорее всего, завтрашняя встреча начнется с обзора военных действий, с которым выступит каждая из сторон. Готов ли замначгенштаба сделать такой обзор, имея в виду действия Красной Армии? Антонов заметил, что своевременно был предупрежден о такой перспективе.

Сталин пододвинул кресло к окну, дав понять, что готов слушать генерала. Ему была по душе эта способность генерала к краткости. Ни единого лишнего слова, не заменить их, не переставить. Ему нравилось работать с Антоновым — человек мысли логической, неколебимо логической, он без труда понимал генерала и тогда, когда тот соглашался с главнокомандующим и когда возражал. Вряд ли ему был по душе несогласный Антонов, но при известном усилии он мог его понять и несогласного. Единственно, что не давалось ему, — это разговор на свободные темы. Нельзя сказать, чтобы у него была потребность в таком разговоре с генералом, но было как-то неловко видеть человека едва ли не ежедневно, оставаться подолгу с ним с глазу на глаз и не спросить его о жене и доме. Однажды, едва ли не в предутренний час, когда, как известно, большой город впускает ненадолго в свои пределы тишину лесного океана, лежащего вокруг, он осведомился у генерала, удалось ли возвратить семью в Москву. Генерал смешался и, вымолвив нечто невразумительное, умолк. Сталин почел, что вторгся в сферу запретную, и, кажется, зарекся ее касаться.

Но общение с Антоновым давало достаточный материал и для ума, и для чувства, чтобы тем свободных не трогать. Как ни мотивированы были предложения генштаба, в них был простор для раздумий, а следовательно, для новых и новых вариантов. Отыскать этот новый вариант, убедиться самому в его целесообразности и убедить в этом других, а потом претворить этот вариант в жизнь, — не в этом ли была полнота творчества? А сейчас он спросил, сколько времени займет доклад генштаба, и, услышав, что понадобится минут двадцать, попросил сократить до пятнадцати, посочувствовав, что это трудно, но, очевидно, надо суметь.

Казалось, он был рад, что в своей беседе с генералом имеет возможность перейти к главному — положению на фронтах. Вот оно, направление главного удара: Берлин. Три недели тому назад, начиная наступление, Ставка инспирировала две операции в местах, для противника чувствительных, но не главных. Замысел: вынудить противника снять войска с направления главного удара, как можно больше войск. В самом замысле не было для противника ничего нового, можно было подумать даже, что противник знал, как поведут себя русские дальше. Но весь фокус заключался в том, что, зная это, противник действовал так, как хотели того русские, иначе говоря, он действовал, если обратиться к шахматным терминам, в шаховой ситуации, все его ходы были вынужденными. Наши войска вошли в пределы Германии, до Берлина по прямой было километров четыреста. Очевидно, надо было повторить тот же маневр, что имел место три недели назад: завязать бои на параллельных курсах, вынудить противника увести войска с направления главного удара, а потом дать о себе знать на этом самом столбовом направлении — Берлин!