Канцлер - Нина Соротокина

— Так вы не дадите мне адрес?

— Вот именно, — в голосе барона слышался целый букет чувств: обида, негодование, даже зависть.

«Какой непроходимый дурак, какое ничтожество, какой урод! — фраза эта уже готова была сорваться с языка Анны, но не сорвалась. — Зачем тратить силы на ничтожество? Она точно знает, что не прошибет его. Просто надо зайти с другой стороны».

— Когда вы пишете в Берлин, вы меня как-нибудь называете в ваших письмах?

— Конечно. Только я пишу не в Берлин, а впрочем, это не важно. Вас я называю «моя кузина леди Н.». Я пишу иносказательно. Мои письма шифруются как разговор о наследстве. Например, я рассказываю о стаде: столько-то лошадей в стойлах, столько коров на лугах, столько-то нетельных и предназначенных на бойню. Лошади — это крейсера, быки — фрегаты, коровы молочные — прамы и бомбардирные корабли.

— А коровы нетельные? — перебила его Анна.

— Это те корабли, что на верфи в ремонте пребывают.

— Прекрасно! Вы очень изобретательны, мой милый барон. А в следующей депеше после того, как перечислите все стадо, припишите неиносказательно: моя кузина леди Н. сообщает, что при помощи… здесь фамилия, она у меня записана… выполнила то, ради чего приехала в Россию, — Анна мило улыбнулась.

— Это что же вы такое выполнили? — глаза Блюма сверкнули лютым любопытством.

— Я не уполномочена говорить вам об этом, — распутные глаза ее смотрели весело. Повторив слово в слово Блюма, Анна меньше всего хотела прищемить хвост «этому ничтожеству», она повторила их машинально, как некий пароль в их опасной игре, но Блюм от негодования потерял дар речи.

Дальнейшее их времяпрепровождение можно охарактеризовать словами «крутая ссора». На них оборачивались, поэтому Блюм схватил Анну за руку и увел подальше от костела и людной Невской перспективы. Не буду приводить полностью их разговор. Блюм отчаянно завидовал. Девчонка так высоко забралась, конечно, она может собрать во дворце весьма ценную информацию! Он завидовал, кричал и брызгал слюной. Анна вначале была совершенно невозмутима, только повторяла через равные паузы: «Вздор какой! Вы говорите, не подумав!» Но когда Блюм обозвал ее девкой, Анна сильно и резко ударила его по пунцовой, висячей щечке, потом подумала и повторила удар, но била она уже, казалось, другого человека — Блюм был нем, испуган и на все согласен. Наконец, он обрел дар речи.

— Если надо сообщить фамилию, мы прибегнем к цифровой шифровке. Но для этого мне надо связаться с одним человеком. Я не могу назвать вам его имя.

— И не называйте. Я вообще думаю, пусть все идет от вашего имени. Слова-то все равно мои. Вот я здесь написала, — она протянула Блюму маленький клочок бумаги.

Тот опять взъярился:

— Сколько можно повторять! Ничего не доверять бумаге. Вы играете жизнями. Со своей жизнью вы вольны обращаться как вам заблагорассудится, но с моей прошу быть поосторожнее.

— Да кому она нужна? — бросила Анна.

— Па-а-а-пра-а-шу!.. — разговор угрожал вновь взорваться, но тут Блюм прочитал записку, и вся его злость перетекла в жгучий, профессиональный интерес. — Объяснитесь… И кто такая Мелитриса Репнинская? Какое право вы имели привлекать к делу каких-либо девиц, не посоветовавшись со мной?

— В этом деле, барон, мне ваш совет не нужен, — с улыбкой начала Анна, — а какая-либо девица, как вы изволили выразиться, — фрейлина Ее Величества, — она поманила Блюма пальчиком, и такая в лице ее была сила, что он неожиданно для себя потянулся ухом к ее губам.

Анна перешла на шепот, и по мере ее рассказа лицо и глаза барона наливались кровью, потом совершенно сравнялись цветом с бордовым шелковым галстуком на его шее. У него затряслись руки, потом челюсть, а потом все его хилое, в шелка обряженное тело.

— Так отраву давала эта самая Мелитриса?

— Просто она имела доступ к государыне, а я нет. Но надо, чтобы они там, — она выразительно ткнула пальцем в небо, имея в виду, однако, вполне земную Пруссию, — понимали, что все равно я главная. Не будь Мелитрисы, они бы мне не поверили, — добавила она вдруг доверительно, но тут же пожалела о своей откровенности. — Все, Блюм, больше не надо вопросов.

Но барон и не собирался их задавать. Громадность события не позволила ему отвлечься на мелкие подробности и откровения, спорхнувшие нечаянно с губ Анны.

— Мы пошлем вашу депешу, зашифрованную двумя способами — иносказанием и цифирью. Послание необходимо дублировать, одно пойдет через английское посольство, а второе с курьером прямо на Торговый дом. Здесь уместно иносказание, — он тонко улыбнулся, — например, описание болезни особы, той самой, чье наследство мы хотим оспорить, то есть прибрать к рукам.

— Не надо иносказаний. Моя фраза должна быть передана дословно. А дальше можете писать про коров, стада рыб, стаи лошадей — словом, все что хотите! Теперь я пошла. В следующую пятницу не ждите меня…

— Не буду ждать. Только умоляю, будьте предельно осторожны! Иначе мы пропали. Вам сказочно везет… но не забывайте об осторожности, — прошептал барон ей вслед, приседая от страха.

Служебная дружба

Они как-то очень быстро сошлись, а для деловых отношений — просто стремительно. Белову нравилось, что Понятовский легок, весел, всегда хорошо настроен и обладает хорошим вкусом. В одежде граф остановился на той грани, переступив которую мог бы быть прозван в Петербурге петиметром, то есть молодым щеголем, для которого искусство одевания ставится превыше всего. Однако в общении он иногда переступал некую опасную грань, и все как-то неожиданно, пошло. То вдруг намекнет Белову, что у того, дескать, средств недостаточно, и он. Август Станислав Понятовский, мог бы поспособствовать… — именно в таких выражениях и говорил, из-за чего Александр сатанел; то принимался намекать на свои близкие отношения с великой княгиней, обещая новому другу какую-то неясную протекцию; то спесиво кидался ругать русских, прямо в глаза говоря, что в России одни иностранцы — люди. В такие минуты Белов искал ссоры, пытаясь понять, бесцеремонен граф или глуп. Потом понял — ни то и ни другое, он был просто безобразно молод (сейчас бы сказали — инфантилен), и таким ему предстояло оставаться еще долго. Но несмотря на молодость, в нем угадывались задатки умного человека, пока эти задатки проявлялись в наблюдательности, причем в каждой мелочи граф умел обнаружить смешную сторону, о чем тут же высказывался на чудовищном русском. Он знал, что его русский смешон, и сам веселился больше всех.

А то вдруг в нем брала верх романтическая черта, и он начинал говорить так, словно цитировал Вольтера или Платона. Однажды после пышного разглагольствования о добродетелях, а может быть, о пороке, или о том и о другом, потому что первое не может существовать без второго, Белов не выдержал и, схватив Понятовского за рукав, быстро спросил: