Один на один с металлом - Сергей Петрович Кольцов

вот это отметили? – Ильинский, заглянув в открытую книгу, прочитал: – «Понимая свободу как приумножение и скорее утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний… Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства».

Знавал я, знаете ли, одного иеромонаха… Тот почти такими же словами, как в этой книге, говорил. Если не ошибаюсь, его звали архимандрит Исаакий. А фамилия Виноградов, – наморщив лоб, сказал Ильинский.

– Виноградов? Бывший капитан белой армии, – непроизвольно вырвалось у меня. Сразу вспомнилась моя родина, окраина городка, бывшая казачья станица, усыпанная яблоневыми садами. И возвышающаяся над саманными домами, крытыми камышом и соломой, Никольская церковь. В ней после отбытия ссылки где-то в Казахстане служил этот священник. Это про него перешептывались женщины нашего городка, что он якобы прозорлив и может будущее предсказать и о прошлом рассказать. Поэтому у дома, где он квартировал, всегда была очередь из людей, жаждавших узнать о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны. Причем я своими глазами все это видел. С этим священником хотели поговорить не только малограмотные старухи, но и вполне интеллигентные люди, как женщины, так и мужчины. Знаю, что перед моей командировкой в Корею, отстояв в очереди целый день, с Исаакием долго говорили моя мать и жена.

«Он будет за тебя молиться, Витя», – сказала мне перед отъездом тогда Айжан. Я помню, что в ответ лишь недоуменно кивнул.

Вообще, зная его биографию, я испытывал уважение к этому человеку. Будучи бывшим белогвардейцем, в эмиграции он жил в Чехословакии. Там он, кажется, и принял монашеский чин. Но во время Великой Отечественной категорически отказался сотрудничать с немцами и с предателями из власовского окружения. Эти мерзавцы написали на него донос в гестапо. После этого архимандрит Исаакий оказался в пражской тюрьме. После прихода Красной армии долго проходил проверку как бывший белый офицер. Здесь против бывшего капитана Виноградова сработало то, что в годы Гражданской войны он служил в Дроздовской дивизии под командованием генерала Туркула [82]. Вот следователи и трясли батюшку на предмет общения с бывшими сослуживцами.

– Простите, а вы его хорошо знали? – с неподдельным интересом взглянул на меня сокамерник.

– Да нет, я его просто видел… Но он мою мать после смерти отпевал…

– Так вы что, тоже из эмигрантов? Родились в Чехословакии или Сербии?

– Нет, – замотал я головой, чувствуя, как теряю контроль над собой. Вспомнилась невысокая фигура священника с рыжеватой бородкой. Да, этот мир тесен для нас.

– Так это, значит, вы были…

– Так это с твоей помощью он в гестапо попал? – сузив глаза, тоном, не предвещающим ничего хорошего, спросил я.

– Да, да! – истерично взвизгнул Ильинский. – Я всегда не мог терпеть идеалистов… Это от таких, как вы, и идут все беды… – Помолчав около минуты, Ильинский взял себя в руки. – Значит, кто я такой и за что сюда попал, вы знаете, – криво усмехнувшись, глядя на меня, утвердительно сказал он.

Да, профессионал есть профессионал, логическое мышление у него работает на уровне инстинкта.

– Откуда знаете, тоже понятно, – неприятно улыбнувшись, он посмотрел мне в глаза. – Что же, понимаю. Сотрудничество со следствием полезная вещь, судья при вынесении приговора обязательно это учтет… Одиннадцать лет назад я, оказавшись в такой же ситуации, тоже пошел на сотрудничество. У меня тогда, так же как и у вас, не было выбора, – успокаивающе зажурчал баритон Ильинского. – Поэтому я вас хорошо понимаю…

А ведь он берет психологическую инициативу в свои руки. Его речь – это классика жанра – попытка моей перевербовки.

Я посмотрел на Ильинского сузившимися глазами и отчетливо произнес:

– Ты ври, да не завирайся и не равняй меня с собой. Я Родину не продавал и в плен добровольно не сдавался. А насчет выбора… Так у офицера, а тем более офицера разведки всегда есть выбор. Или честно умереть, или скурвиться, как ты…

Ильинский хотел что-то сказать в ответ, но я не дал ему говорить.

– Закрой рот, сука! Про выбор заговорил. Так я тебе про лейтенанта Павла Силаева напомню! Не делай недоуменное лицо, ты про него не можешь не знать. Абвер все-таки серьезная была организация, – усмехнулся я. – Он тоже, как и ты, не смог эвакуироваться из захваченного немцами Севастополя. Хотя сам со своими бойцами обеспечивал эвакуацию командования флота с аэродрома на Херсонесе. Ты, кстати, тоже там в это время был. Но, в отличие от тебя, Павел Силаев, как сотрудник контрразведки Черноморского флота, знал, что нам в плен попадать нельзя.

Я понимал, что меня понесло, но уже не мог остановиться и громко продолжал:

– Силаев с пятью матросами из роты Особого отдела флота принял свой последний бой на Херсонесском мысу. А когда погибли все бойцы и кончились патроны, раненый Силаев подорвал себя и группу немецких солдат [83] противотанковой гранатой… Ладно, черт с тобой… Живи пока, – бросил я Ильинскому, давя в себе клокочущую ярость. Затем снял с себя тюремную куртку и, оставшись в тельняшке, которую не отобрали при аресте, резко упал на пол, приняв упор лежа, и долго отжимался, выпуская из себя с помощью физической нагрузки пар. Потом, обессилев, подошел к раковине с умывальником и, сняв тельник, умылся до пояса. Умываясь, чувствовал, как Ильинский рассматривает мои не успевшие уменьшиться за время сидения в камере мышцы и пулевой шрам под правой лопаткой. Потом, остыв и одевшись, я сел на свою табуретку и стал смотреть в окно. Читать я сейчас ничего не мог, в таком состоянии ничего не лезло в голову.

Вспомнилась покойная мать, что она мне говорила тогда в сорок первом перед отъездом:

«Витя, пусть даже другие люди Божьи заповеди нарушают… Предают и воруют. Ты их не осуждай, но, главное, сам этого не делай, прошу тебя…»

– Как это не осуждать, – вслух произнес я и, обернувшись, неприязненно посмотрел на Ильинского. Наш поединок взглядов длился секунды три.

Его реакция отказалась непредсказуемой. Вскочив, он подбежал к двери и забарабанил в нее кулаками.

– Чего надо? – прозвучал недовольный голос надзирателя.

– Я требую перевести меня в другую камеру, здесь моей жизни угрожает опасность.

– Заключенный, вас и так к высшей мере приговорили. Подумаешь, в чем разница – расстреляют или подушкой удавят, – буркнул надзиратель, закрывая окошко.

– Нет! – истерично взвизгнул Ильинский и еще сильнее заколотил в дверь. Когда открылось смотровое окошко, он торопливо заговорил: – Я требую немедленно доставить меня к следователю, которому поручено дорасследование моего уголовного дела. Если этого не сделаешь, то потом сам будешь отвечать перед законом, – повысил голос Ильинский.

– Но-но! Ты не больно-то тут командуй, – недоверчиво ответил