Ярость - Салман Рушди

Но была одна сложность, о которой Ниле, несмотря на верность своему народу и три выпитых один за другим «космополитена», хватило честности упомянуть.

— Дело не только в межэтническом противостоянии и даже не в том, кто чем владеет, — пояснила она. — У элби своя, в корне иная культура. И мне понятна природа их страхов. Элби — коллективисты. Землей у них распоряжаются не отдельные собственники, а совет вождей, от имени владеющего ею совместно народа. И тут появляемся мы, бигэндийцы-вала, со своей богатой деловой практикой, предпринимательской жилкой, рыночным меркантилизмом и настроенностью на прибыль. Причем мир говорит на одном языке с нами, а не с ними. Ведь это век цифр, вы согласны? Так вот, мы — номера, цифры, а они — слова. Мы — математики, они — поэты. Мы побеждаем, они проигрывают и потому, конечно, боятся нас. Это та же борьба, что идет внутри каждого человека, борьба между механическим, утилитарным и той частью нашего «я», что отвечает за любовь и мечты. Мы все опасаемся, как бы то холодное, механическое, что есть в нашей природе, не убило в нас волшебства, музыки. Поэтому противостояние индолилипутов и элби — это борьба человеческого духа, и, черт возьми, сердцем я на чужой стороне. Но мой народ остается моим народом, а справедливость — справедливостью, и если четыре поколения твоих предков горбатились на земле, а тебя по-прежнему считают человеком второго сорта, тебе есть за что их ненавидеть. Если что, я непременно вернусь. Понадобится — буду сражаться плечом к плечу со своими соотечественниками. Я не шучу, так и будет.

Соланка верил ей. И думал: как такое возможно, что в компании этой не в меру взволнованной и едва знакомой ему молодой женщины он не испытывает ни малейшего стеснения?

Шрам на руке она получила в серьезной дорожной аварии на федеральной автостраде близ Олбани, чуть вообще не потеряла руку. По ее собственному признанию, у Нилы был королевский стиль вождения («на дороге я чувствую себя махарани»). Другим же участникам движения не стоило попадаться на ее высочайшем пути, занимать дорогу, которую она считала принадлежащей ей по праву. В тех местах, где ее хорошо знали, в Блефуску и в окрестностях заумного новоанглийского колледжа, который она окончила, водители, завидев Нилу Махендру, покидали собственные транспортные средства и бежали прочь со всех ног. После ряда небольших столкновений и мелких дорожных происшествий Нила Махендра угодила в нешуточную Большую Переделку. Уже то, что она выжила, было чудом (или чем-то близким к нему), но еще большее изумление вызывало, что она сохранила свою разбивающую сердца красоту.

— Этот шрам у меня на всю жизнь, — сказала она. — И хорошо: он напоминает о том, чего забывать нельзя.

К счастью, в Нью-Йорке она была избавлена от необходимости водить машину. Ее царственная манера («мама всегда говорила, что я королева, и я ей поверила») подразумевала, что другие должны водить машину вместо нее. Правда, пассажиром она была отвратительным: с заднего сиденья без конца доносились ее вскрики и охи. Быстрый успех на телевидении позволил ей пользоваться услугами постоянных водителей, которые скоро привыкли к ее поминутным восклицаниям. Она плохо ориентировалась на местности и потому — удивительная вещь для жителя Нью-Йорка — часто не знала, где что находится. Ее любимые магазины, рестораны и ночные клубы, звукозаписывающие студии и монтажные, где она работала.

— Они всегда оказываются именно там, где останавливается машина, — с детской наивностью призналась она Соланке за четвертым коктейлем. — Это удивительно. Прямо за дверцей автомобиля.

Удовольствие — сладчайший из наркотиков. Нила Махендра погрузилась в него, сидя в обтянутой черной кожей кабинке.

— Как же мне хорошо! — призналась она. — Вот уж не думала, что с тобой может быть так легко. Когда мы смотрели эту дурацкую игру у Джека, ты показался мне таким сухарем! — Голова ее склонилась к нему на плечо. Она распустила волосы, которые почти занавесили ее лицо. Тыльной стороной правой ладони она стала нежно поглаживать его левую руку. — Порой, когда я выпью лишнего, появляется другая Нила и начинает играть. Я ничего не могу поделать, она целиком подчиняет себе мою волю.

Соланка пришел в полное смятение. Она взяла его руку в свои и стала целовать подушечку каждого пальца, словно печатью скрепляя поцелуями их молчаливый союз.

— У тебя ведь тоже есть шрамы, — шептала она, — но ты никогда о них не говоришь. Я выболтала тебе все свои секреты, а ты в ответ ни слова. А я вот думаю: почему этот человек ни разу не заговорил о своем ребенке? Естественно, Джек рассказал мне, неужели ты думаешь, что я у него не спрашивала? Асман, Элеанор. Это почти все, что я знаю. Вот если у меня был бы маленький сын, я все время говорила бы только о нем, ни о чем другом, кроме него. А у тебя, похоже, даже фотографии его нет. Мне странно: как это человек вдруг взял и уехал от жены, с которой прожил много лет, от женщины, которая родила ему ребенка, и даже Джек не знает почему. Но я подумала, это хороший человек, он производит такое впечатление, он не похож на подлеца, значит, у него должна быть какая-то веская причина. Я думала, он расскажет мне обо всем, если я первая откроюсь перед ним, расскажу о себе. Ан нет, господин хороший так и не разомкнул уста. А еще я думаю, этот человек из Индии, индиец, не индолилипут, как я, а самый настоящий, чистокровный индиец, он там родился, но и это, похоже, запретная тема. Он родился в Бомбее, но никогда ничего о Бомбее не рассказывает. Из какой он семьи? Есть ли у него братья и сестры? Живы ли родители? Никто не знает. Ездит ли он туда хоть иногда? Похоже, что нет, ему это не интересно. Почему? Должно быть, потому, что он боится получить новые шрамы. Малик, я думаю, ты пережил намного больше катастроф, чем я, и жизнь тебя нередко била. Но как я смогу тебе помочь, если ты отказываешься говорить со мной? Я просто не знаю, что сказать. Пожалуй, только одно: Малик, я здесь, я с тобой. И если тебе не может помочь живой человек, то и ничто в мире уже не поможет. Это все, что я хотела тебе сказать. Хочешь — рассказывай, не хочешь — молчи, дело твое. Как бы то ни было, мне сейчас очень хорошо, и рядом с тобой совсем другая Нила, так что заткнись, пожалуйста! Не понимаю, почему мужчины так много болтают, когда очевидно, что слова — совершенно не то, что от них нужно? Особенно сейчас.

Акаж Кронос, великий и циничный рейкский кибернетик, создал Кукольных Королей в ответ на кризис, поразивший цивилизацию Рейка. Однако порочность натуры не позволила ему подумать об общем благе, и он использовал своих Кукольных Королей лишь ради собственного спасения и выгоды. В те дни полярные шапки на Галилео-1, планете Рейка, почти растаяли (в районе северного полюса протянулись огромные пространства открытой воды), и какие бы высокие дамбы ни возводились, недалек был тот день, когда Рейк во всей славе своей, самая высокая цивилизация, возникшая на самых низменных землях, переживающая наиболее прекрасный и долгий золотой век в своей истории, будет затоплен.

Рейк пришел в упадок. Художники забросили кисти, ибо как творить искусство — которое, подобно доброму вину, оценить дано лишь последующим поколениям, — если поколениям этим не суждено явиться на свет? Наука также спасовала перед вызовом. Планетная система Галилео лежала в темном квадранте у края нашей Галактики, таинственной области, где зажглось мало солнц. И, несмотря на выдающиеся технологические достижения, жители Рейка не смогли подыскать для себя новый космический дом, новую планету. А потому были отобраны, погружены в сон и заморожены представители всех существовавших в Рейке социальных слоев. Их тела в специальных криокамерах погрузили на борт полностью автоматизированной космической станции «Макс-Х», компьютеры которой запрограммировали на немедленное размораживание ценного груза сразу же, как только в сенсорное поле станции попадется пригодная для жизни планета. Увы, после того как космическая станция сбилась с курса и взорвалась за тысячи миль от родной планеты, жители Рейка утратили последнюю надежду. В этом самом открытом, широко мыслящем и разумном из социумов развелось множество стращающих адскими муками проповедников, которые винили в грядущей катастрофе безбожие культуры Рейка. Многие подпали под власть речей этих новоявленных невежд. Тем временем океанская вода продолжала прибывать. Когда дамбы прорывало, она вторгалась в бреши с такой яростью, что нередко целые провинции уходили под воду прежде, чем удавалось восстановить преграду. Экономика рухнула. Резко вырос уровень преступности. Люди засели по домам в ожидании конца.

На единственном дошедшем до нас портрете Акаж Кронос изображен с копной длинных седых волос, обрамляющих круглое, мягкое лицо с мальчишескими чертами, на котором доминирует винно-красный рот с изогнутыми углами, лук Купидона. Он одет в серую, доходящую до пола тунику, украшенную золотым шитьем по воротнику и манжетам, накинутую поверх белой блузы со стоячим воротником — величавый гений во плоти. Однако у него глаза безумца. Если вглядеться в окружающий его темный фон, можно рассмотреть тонкие белые нити, свисающие с кончиков его пальцев. И только после самого сосредоточенного изучения полотна становится заметна маленькая, точно бронзовая, фигурка куклы в левом нижнем углу картины. Но даже тогда не сразу обнаруживаешь, что марионетка оборвала связывающие ее с кукловодом нити и высвободилась из-под его власти. Гомункул стоит спиной к своему создателю и, видимо, готов идти навстречу собственной судьбе, а покинутый Кронос с его уходом, очевидно, теряет последние остатки здравого смысла.