Ярость - Салман Рушди

В глазах человека с подобным литературным вкусом, к тому же поклонника интеллектуальной кинофантастики вроде «451 градуса по Фаренгейту» или «Соляриса», Джордж Лукас неизбежно выглядел Антихристом, Спилберг периода «Близких контактов третьей степени» — неразумным ребенком, играющим в песочнице для взрослых, а вот «Терминатор» и в особенности «Бегущий по лезвию» — носителями священного пламени. Теперь наступил его черед. В эти ненадежные летние дни профессор Малик Соланка трудился над миром Кукольных Королей — самими куклами и их историями — как одержимый. История безумного ученого Акажа Кроноса и его прекрасной возлюбленной Замин заполняла все его мысли. Нью-Йорк отошел на второй план. Точнее, все происходившее с профессором в этом городе: любая случайная встреча, любая попавшаяся под руку газета, каждая мысль, каждое ощущение, каждый сон — становилось пищей для его воображения, словно было специально создано, чтобы сделаться частью сочиняемого Соланкой сюжета. Реальная жизнь покорялась диктату вымысла, поставляя в точности то сырье, в котором он нуждался для трансмутаций, преобразований низкого элемента в благородный, в алхимической лаборатории его возродившегося искусства.

Имя главного героя Соланка взял с небес: Акаж было слегка измененным акаш, что на хинди означает «небо». Это имя подарили ему Асман («небо» на урду) и несчастная Скай Скайлер, а также великие боги небес: Варуна, Брахма, Яхве, Маниту. Кронос же был греческим божеством, пожирающим собственных детей чудовищем, безжалостным Временем. Замин — это земля, противоположность небу, объемлющая его на горизонте. Характер Акажа Соланка ясно видел с самого начала, сразу придумав всю жизнь героя, от взлета до падения. Замин, однако, преподнесла профессору сюрприз. Соланка никак не ожидал, что женское земное божество — пусть даже списанное с Нилы Махендры — будет играть одну из центральных ролей в истории о тонущем мире. На деле так оно и оказалось, причем появление Замин каждый раз расцвечивало сюжет новыми красками. Ее присутствие казалось предопределенным, хотя Соланка изначально не планировал вводить ее в свою повесть. Нила, Замин Рейкская, Богиня Победы — три ипостаси одной женщины — завладели мыслями Соланки, который осознал, что наконец-то нашел преемницу знаменитому созданию его юности. Добро пожаловать, Нила, сказал он себе, и прощай, Глупышка!

Тем самым было сказано последнее «прощай» и его предвечерним встречам с Милой Мило. Она почувствовала перемену в нем мгновенно, угадав ее чутьем, когда увидела, как он спешит к музею «Метрополитен» на свидание с Нилой Махендрой. Она знала, чего я хочу, когда я сам еще не решался себе в этом признаться, подумал Соланка. Скорее всего, между нами все было кончено в ту минуту, когда она увидела меня выходящим из дверей. Даже если бы не произошло чуда и Нила — кто бы мог этого ожидать? — не выбрала бы меня, повелительница веб-спайдеров видела достаточно. Она ведь тоже по-своему красива, и у нее хватит самолюбия, чтобы не играть вторую скрипку. Вернувшись в свою квартиру на Западной Семидесятой улице после поразительной бесконечной ночи с Нилой, проведенной в номере отеля недалеко от парка, — ночи, более всего поразительной тем, что она вообще случилась, — он увидел на соседнем крыльце Милу, всем телом прильнувшую к туповатому красавчику Эдди Форду, своему телохранителю Эдди, который спал и видел, как бы сделаться единственным хранителем этого тела, и теперь весь светился от гордости и счастья. Взгляд, брошенный им на Соланку поверх головы девушки, был достаточно красноречив. С этого момента, приятель, давал понять центурион, ты не имеешь права доступа сюда. Считай, что между тобой и этой леди протянули красный бархатный шнур. Ты лишен аккредитации, так что не вздумай сюда соваться. Конечно, если не хочешь, чтобы я почистить тебе зубы твоим же позвоночником вместо зубной щетки.

Сколь ни удивительно, на следующий день Мила стояла на пороге квартиры Соланки.

— Пригласи меня в какое-нибудь жутко пафосное и дорогое место. Мне требуется приодеться и хорошо и дорого поесть.

Ударными порциями еды Мила обычно глушила унижение, большим количеством спиртного — гнев. Ладно, уж пусть лучше поноет, чем разойдется, подумал забывший великодушие Соланка. Для меня так будет проще. И, наказывая себя за эгоистичные мысли, набрал номер одного из самых модных в Нью-Йорке на тот момент мест, кубинского бара-ресторана в Челси, названного «Джио» в честь доньи Джиоконды, немолодой дивы, чья звезда ярко сияла в то лето, проходящее под знаком легендарного кубинского клуба «Буэна-Виста». Ленивый, тянущийся струйкой дыма голос воскрешал в памяти шикарную, зыбкую, соблазнительную, льнущую к тебе атмосферу старой Гаваны. Соланке с такой легкостью удалось забронировать на вечер столик, что он не смог удержаться и поделился своим удивлением с принимавшей его заказ девушкой. «Да уж, Нью-Йорк становится городом призраков. Как Лузервиль — город неудачников. Ждем вас в девять», — прозвучало на том конце провода.

«Ты бросил меня, и я умираю, — неслось из всех ресторанных динамиков пение Джиоконды, когда Соланка и Мила зашли в ресторан, — но дня три пройдет, и я снова поднимусь. Так что не ходи на мои похороны, неудачник. Я буду танцевать с мужчиной, который лучше тебя во сто крат. Воскрешение, воскрешение — милый, я дам тебе знать, когда это случится со мной». Мила перевела Соланке слова песни.

— Лучше не придумаешь, — заметила она. — Ты слушаешь, Малик? Если бы я могла заказать песню, то выбрала бы именно эту. Как говорят по радио, главное всегда в словах, слышишь? Послушай, о чем она поет: «Ты думал, что можешь меня разбить. И правда, сейчас я — груда осколков. Но пройдет три дня, и я пробужусь опять. Ты вновь увидишь меня на улице, и я кивну тебе при встрече. Воскрешение, воскрешение — с каждым днем я буду живее, чем раньше».

Мила заказала в баре мохито, выпила залпом и попросила еще. Соланка понял, что ему предстоит гораздо более крутая езда, чем он думал. Почти прикончив вторую порцию, Мила подошла к столику, заказала самые острые блюда, что были в меню, и наконец обратила внимание на Соланку.

— Ты счастливчик, — заявила она, набрасываясь на гуакамоле, — потому что ты неисправимый оптимист. Это очевидно. Только это позволяет тебе с такой легкостью швыряться важными вещами. Твой ребенок, твоя жена, я — да кто угодно. Только бездушный оптимист, тупая, безмозглая Поллианна или Панглосс может взять да и бросить то, ценнее чего у него не было и нет, что так трудно найти, что так чертовски ему нужно. Отшвырнуть то, что удовлетворяет самым скрытым его потребностям, которые — как мы оба знаем — он не смеет даже назвать, допускает лишь за задернутыми шторами, при выключенном свете, прячет всю дорогу под жалкой подушкой, пока не приходит кто-то достаточно умный, чтобы во всем разобраться, кто знает, что нужно делать, и чьи скрытые потребности — такая вот счастливая случайность — идеально совпадают с твоими. И теперь, когда мы оказались там, где пали все линии обороны и оставлено притворство, когда мы проникли в комнату, в существование которой не позволяли себе верить, невидимую комнату наших величайших страхов, в тот самый момент, когда мы обнаружили, что в ней нет ничего страшного, что мы можем находиться там сколько вздумается и делать что пожелаем, когда забрезжила надежда, что, утолив жажду, мы очнемся от долгого сна и поймем, что мы живые люди, а не марионетки своих желаний; когда пришло время раздвинуть шторы, взяться за руки и вместе выйти на свет, сделать шаг навстречу миру… в этот самый момент ты вдруг снимаешь в парке какую-то шлюху и отправляешься с нею в нумера. Господи боже! Только оптимист способен добровольно отказаться от неземного удовольствия исключительно потому, что уверен: за поворотом его ждет еще одно, лучше прежнего. Оптимист убежден, что его член соображает лучше, чем… Ну да! Я просто хотела сказать «чем его девушка», то есть, как ни глупо, лучше, чем я… Кстати, я пессимистка. Я не только верю в то, что молния дважды не ударяет в одно и то же дерево, но и в то, что она вовсе может никогда не блеснуть. Так вот, я верила: случившееся между нами — это настоящее, самое что ни на есть настоящее, а ты… Да черт с тобой уже! А ведь я хотела остаться с тобой, можешь себе представить? Ненадолго, конечно, всего на каких-нибудь тридцать — сорок лет, хоть это всяко больше, чем тебе отпущено. А теперь я выйду замуж за Эдди. Знаешь, как говорят: хочешь научиться милосердию — начни с близких.

Мила с трудом перевела дух и после небольшой паузы с яростью накинулась на экзотические яства, стоящие перед ней. Соланка выжидал; было очевидно, что это еще только вступление. Не нужно тебе выходить замуж за Эдди, ты не сможешь с ним жить, думал он, но понимал, что не вправе давать ей какие-либо советы.