Последний долг - Изидор Окпевхо

Ну, погодите… погодите… Я не стану стрелять — зачем тратить драгоценные пули на тварь, которая ничего не стоит. Прикончить собаку можно тысячью способов! А я очень хочу, чтобы эта собака сдохла. Хочу вернуться к той службе, на которую шел добровольцем. И будь трижды проклят майор, если он еще раз даст мне такой позорный наряд — оберегать для него мятежников в том самом городе, который он должен оберегать от мятежников.

Жертвы были слишком тяжелые, аллах свидетель! Слишком тяжелые. При воздушном налете погибло двадцать два солдата и пятьдесят семь гражданских. Целые семьи вместе с домами. Базар сгорел дотла. Бедный старый Богвнебе тоже получил свое — огонь с базара мгновенно перекинулся на окрестные дома. Старик сгорел со всей семьей. Верно он говорил, что при следующем налете все будет иначе! При партизанской вылазке погибло пятнадцать гражданских и сто тринадцать солдат. И бесчисленное количество раненых, как солдат, так и гражданских, многие из них — в критическом состоянии.

Я физически не могу выразить сочувствие всем пострадавшим. Хотя мы отбили воздушное и наземное нападение, мой гарнизон деморализован, и единственное, что я могу сделать, — это собрать офицеров, наметить ближайшие планы и подсчитать, какое подкрепление надо просить в штабе. Кроме того, я никак не могу привыкнуть к беспредельному горю, которое вижу на каждом шагу. И я думаю, у меня не хватит терпения слушать, если кто-нибудь, вроде вождя Тодже, начнет учить меня, что я должен был сделать и что я должен делать теперь. Я все больше и больше вижу, как на первое место выступает мой главный долг, долг воина, и если я не исполню его до конца — я погублю свою офицерскую честь.

Разумеется, мой долг — охранять жизнь граждан и гражданские свободы — остается в силе, по с этой минуты я максимум времени и внимания уделяю непосредственно военным вопросам и минимум — взаимопониманию с населением.

Аллах! Какое несчастье…

Итак, они хотят все взвалить на воздушный налет и партизанское нападение! Они не сделали то, что обязаны были сделать, и ссылаются на обстоятельства. Обстоятельства помешали ей прийти ко мне в дом Одибо — но я же послал за ней этого выродка за целых сорок минут до налета и потом ждал, ждал и считал каждую минуту. Чем же это она столько времени занималась? Он тоже говорит, что обстоятельства заставили его остаться на ночь в ее доме. Он что, боялся рискнуть, боялся добежать до собственного лома во мраке ночи, когда налет и атака давно кончились? А я тут сидел в его конуре, как пленник, — нет, я не был в плену у обстоятельств, я просто не мог дождаться, когда он вернется.

Допустим, обстоятельства помешали ему ночью прийти домой — почему тогда он вернулся так поздно, когда совсем рассвело? Если еще взять в расчет, что в последнее время женщина относится ко мне с пренебрежением, а этот мерзавец не спешит исполнять мои приказания…

Картина получается невыносимая — невыносимая! Мне — мне перечат люди, обязанные мне своей жизнью! Невыносимо!

Я их поймаю в ловушку…

Это рай! В моей постели лежит женщина — и она не просто терпит убожество моего дома, она любит каждую минуту, какую находится в нем, и называет меня такими именами, какие я никогда не мечтал услышать! Наверно, в раю так…

— Он сказал, что поедет в Идду? — спрашивает она.

— Да. — Я вздыхаю. — Так он сказал.

— А он не сказал, когда вернется?

— Нет, он только сказал, что не сегодня. — Я гляжу на нее. — Почему ты волнуешься?

Она с минуту смотрит на меня в упор.

— Нет… я не волнуюсь. На самом деле… я… — Она шипит. — Я не знаю. Ничего я по знаю.

Я вздыхаю и поворачиваюсь, отдаляя от нее тело и мысли.

— Ты на меня сердишься? — спрашивает она.

Я продолжаю молчать.

— Прости меня, — говорит она, — я не хотела тебя обидеть. Прости, пожалуйста.

Она снова зовет меня, прижимает к себе, жарко гладит. Снова мы обнимаем друг друга. Я обхватываю ее рукой, нежно щекочу по хребту. От щекотки она смеется коротко, глухо, страстно, жадно. Я продолжаю перебирать ее позвонки сверху вниз, как она меня научила, и она больше не может вынести, съеживается и, смеясь, кусает меня в грудь несмелыми зубами и зализывает языком.

Медленно моя рука скользит ниже и ниже. И вдруг она стряхивает ее.

— Ты понимаешь? — Ее глаза глядят мимо моего плеча.

— Что? — Неожиданные, непонятные слова меня даже пугают.

— Понимаешь, мы никогда больше не будем делать этого в моем доме.

— Понимаю. Но… Почему?

— Это как-то нехорошо. В первый раз это было прямо на кровати моего мужа, мне потом стало очень не по себе. В последний раз на другой кровати — и то после из головы у меня не выходило, что нехорошо это делать в доме моего мужа. Ты… ты понимаешь меня?

— М-да, — я вздыхаю, — должно быть, ты права. Так что же ты предлагаешь? — Я смотрю ей прямо в глаза.

Она утыкается мне в грудь лицом. Отвечает не сразу.

— По-моему, лучше здесь. — Она бормочет так тихо, как будто слова ее не для моих ушей.

— Вот и хорошо, — говорю я несколько неуверенно. Я не думаю, что здесь более подходящее место.

— Разве…

— Разве что?

— Разве…

Она умолкает на полуслове. На улице слышно, как у моей стены тормозят велосипед. Машинально мы оба вскакиваем и напряженно вслушиваемся.

— Это Тодже? — шепчет она.

— Кажется, да.

— Ты же сказал, он уехал в Идду?

— Это он мне сказал.

Быстро я встаю с кровати и накидываю халат.

— Боже, боже! — шепчет она в отчаянии.

Тодже пытается открыть дверь, но она заперта на засов. Жена Ошевире выбирается из постели.

— Не волнуйся, — говорю я спокойно. — Дверь заперта, он не может войти.

Тодже старается открыть дверь.

— Что мне делать? — громко шепчет она.

— Оденься и залезь под кровать.

— Одибо! Одибо! — орет Тодже и молотит кулаком по двери.

— Кто там? — спрашиваю я сонным голосом.

— Открой дверь, болван! — Снова такое слово.

— Сейчас, сейчас. — Я смотрю на женщину — она кое-как оделась. — Быстро! — шепчу я ей, и она бросается под кровать. Чтобы спрятать ее, я спускаю пониже ситцевое покрывало.

— Слышишь, открой дверь! — снова ревет Тодже.

— Иду. Надо же наготу прикрыть.

Я подхожу к двери и отодвигаю засов. Зевая, я приветственно помахиваю рукой, а потом протираю глаза.

— Что это ты делаешь в кровати днем, да еще в жару? — спрашивает он.

— Я что-то устал, вот и решил прилечь. Прилег и не заметил, как заснул.

Он не верит мне, смотрит прямо в глаза, сам старается не выдавать сомнения.

— Вы уже вернулись из Идду?

— Да. — Он оттесняет меня и старается бросить взгляд в открытую дверь моей комнаты. Но я стою прочно, и, как бы он ни старался, в дом ему не попасть. Этот дом мой, а не чей-нибудь.

— Ну, живо, — командует он, — Сбегай к жене Ошевире и позови ее сюда.

— Гм, ее нету дома. Я только что там был.

В его взгляде вызов.

— Ты только что там был? Кто тебя туда посылал?

— Ну… Я только хотел сказать, что вы уехали в Идду и не вернетесь сегодня. Она недавно мне говорила, что, когда вас нет в городе, она беспокоится и очень несчастна. Я просто хотел подбодрить ее, что я в городе и она не брошена на произвол судьбы.

Он не сводит с меня глаз. Убежден, что он мне не верит. Но я стою да месте и должен не дать ему сделать что-нибудь такое, что мне не нравится.

— Ты уверен, что так и было? — В его глазах разгораются недоверие и угроза.

— Конечно. Да, — говорю я. — А что… что-то случилось?

— Допустим, я схожу туда и узнаю, что ты врешь? Как ты думаешь, что я тогда с тобой сделаю?

— Что угодно, — говорю я. — Но… Тодже, что случилось? Какая-нибудь беда?

Я тщательно расправляю пояс халата. Я готов расправлять его до тех пор, пока Тодже толкнет меня сильней, чем я смогу вынести. Но пока что он осторожен и старается не выдавать сомнения, не унизить себя каким-нибудь опрометчивым словом.

— Хорошо, — говорит он. И, бросив еще один взгляд в комнату, он кидается к велосипеду.

Я стою в дверях и жду, чтобы он отъехал на безопасное расстояние. Я уже чувствую, что отвращение к этому человеку достигло во мне той точки, когда надо недвусмысленно показать, что я больше не позволю ему нагло распоряжаться моей жизнью. Смогу ли я звать себя мужчиной, если позволю, чтобы все вновь пошло по-прежнему?

— Одибо, — шепчет женщина, она вылезла из-под кровати.

Я подхожу к ней. Она дрожит от страха, и меня бесит мысль, что я не вполне мужчина и не могу принять вызов и защитить ее.

— Успокойся, — говорю я ей. — Отчего ты так волнуешься?

— Как ты думаешь, что теперь будет?

— Не знаю, — говорю я беспечно. — А что может быть? Успокойся и приведи себя в порядок. Даже если он тебя здесь увидит, неужели ты хочешь, чтобы он увидел тебя в таком виде?