Последний долг - Изидор Окпевхо

Больше того, сами солдаты старались завоевать расположение горожан. Это истина — клянусь жизнью. Те, у которых были родные, друзья или просто знакомые в нашем городе, ходили к ним в гости — мой дом в этом смысле не исключение. Горожане, даже не племени симба, толпами гуляли по улицам с симбийскими солдатами — так что общение с оккупантами, в котором меня здесь обвиняют, не исключительная привилегия моя или моей семьи. Кроме того, за время оккупации некоторые наши девушки вышли замуж за симбийских солдат. Если кто-то мне скажет, что солдаты их вынудили, я спрошу, почему тогда этих девушек просто не увезли. Отцы некоторых из этих девушек устраивали веселые свадебные пиры. Если вам будет угодно, я готов назвать имена.

Но это не все. Я хочу рассказать об одном событии, которое, может быть, объясняет все, что думали и чувствовали жители моего города по поводу симбийской оккупации.

Симбийские военные власти достаточно ясно дали понять, что не собираются терпеть никакого сопротивления. Они заверяли нас, что пришли защитить наш город от правительства, которое о нас не заботилось. Они предлагали считать себя освободителями, по предупреждали, что без пощады расправятся со всяким, кто повысит на них голос или поднимет палец. Повторяю, когда они взяли город, мы не могли понять, как следует отнестись к новому положению. Мы не знали, что делать, что говорить. Раньше мы и представить себе не могли, что война может дойти до нашего города. Дорога в наш город — не асфальтированная и всегда была очень плохая. Редко к нам приезжали министры или правительственные чиновники из Идду. Мы не думали, что кто-то знает о самом нашем существовании, — как же мы могли вообразить, что окажемся в обстоятельствах, которые сами никак не могли на себя навлечь? Поэтому, если принять за правду, что нам угрожал тот, кто о нас никогда не заботился, то естественно предположить, что мы испытывали благодарность к тому, кто пришел защитить нас, — от нас нельзя требовать, чтобы мы глубоко вникли в дело, суть которого нам была малопонятна.

Требовалось, чтобы городской совет объяснил народу, что происходит. В ту пору я был членом совета и заявляю здесь, что принимал участие в обсуждении, о котором сейчас расскажу. Отота созвал всех нас и спросил, что мы собираемся делать в новых, неожиданно переменившихся обстоятельствах. Повторяю, тогда мы плохо разбирались в происходящем. Кроме того, с вооруженным человеком не спорят. Поэтому мы решили пригласить к себе командира симбийских войск в Урукпе. На той встрече — мы собрались в доме ототы, а не в городском совете — мы, весь совет, заверили командира в нашей решительной поддержке и обещали выдавать ему всякого, кто вздумает сеять смуту. Ибо об этом мы заботились больше всего. Мы не желали смуты, мы не желали, чтобы кто-то мешал нашему мирному существованию, поэтому всякий, кто выступил бы против военных властей — из каких бы то ни было побуждений, — в наших глазах был смутьяном, который хочет накликать на город беду. Таково было наше действительное отношение к оккупации.

Отота послал по улицам глашатая с предупреждением. Мы не желаем раздоров. Население должно сотрудничать с военными властями. Всякий, кто будет сеять смуту, будет задержан и выдан — и помогай ему бог. Город не протестовал.

Естественно, командир стал нашим другом. Он несколько раз посещал ототу и некоторых других членов совета. Меня он не посещал, по тогда я, конечно, считал бы высокой честью, если бы он нашел время зайти в мой дом. Так что же, из-за того, что военный командир заходил к ототе и другим членам совета, я должен выдвигать против mix обвинения? Я ведь знаю, что все в Урукпе приветствовали симбийцев — или не имели возможности им сопротивляться. Почему же тогда из всех людей в тюрьме оказываюсь именно я — за то, что простой солдат, даже не офицер, несколько раз заходил в мой дом?

— Но, господин Ошевире, разве вы не понимаете, что вы находитесь в несколько особом положении? Ваша жена принадлежит к племени симба, и, естественно, ваши соседи могли полагать, что вражеский солдат приходит в ваш дом с более серьезными намерениями, чем в любой другой дом.

— Разве в Урукпе я один женат на женщине симба?

— Да, по почему же вас одного обвинили в сотрудничестве с оккупантами?

— Этого я не знаю. Может быть, никогда не узнаю. — Меня самого озадачил этот вопрос. — Но я хочу сказать вам еще кое-что. Когда федеральные войска взяли город, все члены племени симба бежали, включая бесчисленных старых жен таких горожан, которых никоим образом не назовешь пособниками мятежников. Я повторяю: все жены симба бежали — не могу припомнить ни одной, которая бы осталась, — и многие из них захватили с собой детей. А моя жена осталась. Она не убежала. Так вот, если бы мы знали, что сделали что-то дурное, чем-то повредили нашему городу, разве бы мы осмелились остаться дома, когда орды бесчинствующих горожан учиняли погромы и избивали людей? Послушайте, если моя жена тогда не считала себя достаточно связанной с племенем симба и не бежала, как все остальные, если в те дни никто не думал о том, что она симба, — зачем и кому нужно думать об этом сейчас, вспоминать об этом лишь потому, что какой-то обыкновенный солдат несколько раз заходил в наш дом?

Член комиссии вздыхает и опускает глаза. Правду нельзя оспорить.

— Еще один вопрос, господин Ошевире, — говорит он, вытирая лицо платком. — Вы также обвиняетесь в том, что помогли группе вражеских солдат бежать из Урукпе уже после прихода федеральных войск. Что вы на это скажете?

— Я спас жизнь одному беззащитному маленькому мальчишке, — Я отчетливо выговариваю каждое слово. — И если я вновь окажусь в тех же обстоятельствах, я с радостью сделаю то же самое.

— Хорошо. Вы спасли жизнь беззащитному мальчишке. Расскажите нам, в каких именно обстоятельствах вы спасли жизнь этому… «беззащитному» мальчишке.

— Вы ехидничаете — напрасно. Но я вам все равно расскажу.

— Во-первых, какого числа это произошло?

— Этого я не помню. Да и зачем было запоминать — разве я знал, что кто-то когда-то притянет меня к ответу за то, что я поступил, как на моем месте поступил бы всякий мужчина?

— Ладно, не читайте нам проповедей и расскажите, как было дело.

Я прочищаю горло.

— Дело было под вечер. Федеральные войска вступили в город. Начались погромы. По всему городу толпы озверевших горожан преследовали оставшихся симба, творили бесчинства. Я весь день просидел дома с семьей. Но к вечеру страсти достаточно улеглись, и я решил, что уже безопасно выйти на улицу. Я что-то забыл на резиновой плантации — кажется, это был ключ. Я поспешил за ним. Я провел на ферме минут пять, когда вдруг услышал шум со стороны дороги. Я оглянулся и увидел, что ко мне, обезумев от страха, бежит мальчишка. Он бежал со всех ног и уже задыхался. Глаза у него были красные и лоб окровавлен. На нем не было ничего, кроме изорванных шортов. Он рухнул передо мной на колени, он не мог отдышаться и всхлипывал.

«Спасите меня, сэр, — взмолился он. — Они меня убьют».

Я почувствовал сострадание. Маленький мальчишка, лет двенадцати-тринадцати, не больше! По его лицу, слезам я понял, что в его гибели буду повинен я. Я обязан его спасти! У меня не было ни времени, ни духа спрашивать, почему за ним гонятся. К тому же я слишком хорошо помнил ужасы минувшего дня и не мог желать смерти мальчишке, который годился мне в сыновья. А толпа топотала и в любой миг могла появиться.

Возле моей фермы лежал полый ствол упавшего баобаба. Я показал на него мальчишке.

«Залезай внутрь — быстро!» — шепнул я.

Он спрятался, а на меня уже напирала толпа — с яростным ревом, дубинками и мачете.

«Где мятежник?» — Они чуть не сбили меня с ног.

«Мятежник? — Я внутренне содрогнулся. — Я видел, как вон туда в джунгли отчаянно мчался какой-то мальчишка».

Они больше не задавали вопросов. Они побежали туда, куда я показал, и через мгновение скрылись в джунглях. Тогда я позвал мальчишку и показал дорогу в противоположную сторону. Больше я его никогда не видел, но надеюсь, что бог помог ему скрыться от кипевшей ненавистью толпы. Господи, каждый раз, когда я вспоминаю этот случай, я не столько радуюсь, что сохранил жизнь мальчишке, сколько удивляюсь, насколько ожесточились людские сердца.

— Это липшее, господин Ошевире, — говорит член Комиссии. — Лучше скажите мне вот что. Утверждаете ли вы, что не знали, что солдаты мятежников еще скрываются в окрестностях города и федеральные войска стараются их обезвредить?

— В толпе, гнавшейся за мальчишкой, не было ни одного федерального солдата. Все это были гражданские — по крайней мере ни одного в военной форме.

— Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Ну, человека в форме ни с кем не спутаешь. А я не видал ни одного в форме.

— Сколько, по-вашему, человек было в толпе?