Последний долг - Изидор Окпевхо

Что нужно еще, чтобы быть мужчиной, — это знать, что кто-то добрым, здоровым взором заметил твою мужественность, выйти утром на улицу, подставить лицо прекрасному свежему ветру и не бояться, что кто-то за это тебя отругает! Слишком долго мое тело сидело в оковах страха. С тех пор как я вырос и понял свое уродство, я жил жизнью рабской предусмотрительности — говорил очень мало, молчанием отгораживался ото всех людей и, что хуже всего, избегал женщин из странного опасения, что они осмеют мою мужественность и меня самого. Мой покойный отец говорил, что бог не бросает дело на середине, и я вырос в тени этих слов и всегда обуздывал всякий порыв и верил, что ни в каком деле мне не видать удачи. Я жил ложной жизнью, как крадущаяся тень, пугливая, робкая, без голоса, без лица, без гордости.

Теперь это все кончено. Копчено! Теперь я знаю, что я мужчина, как всякий другой мужчина. У меня есть желания — их надо утолять, у меня есть порывы — нм надо давать волю. И мое большое сильное тело — нисколько не бесполезное, как Тодже всегда говорит мне в глаза. Ибо, когда эта женщина пустила меня к себе и я дал выход давно копившейся страсти, я ощутил, что все мое тело, все мое существо — свободны, и душа по мне возродилась. Теперь, когда Тодже назовет меня бесполезной тушей, я не обращу внимания на его слова, ибо я знаю, что мир предо мной широко раскрыт.

Вчера вечером, второй раз подряд, она пришла очень поздно. Я не возражал, когда она опять предложила мне ночевать в ее доме. Меня заставил остаться страх перед солдатами и стыдное упование на то, что в глубине ночи мне еще раз удастся увидеть ее обнаженное тело. Мне в голову не приходило, что я способен на что-то большее. Я, как прежде, слишком боялся!

И наконец мой час настал. Все в мире умолкло. Этого безмолвия я и ждал. И я встал, чтобы им воспользоваться.

На мне был только халат — да и тот затянут не слишком туго. Я подошел к двери и открыл ее осторожно — чтобы не скрипнула. Я взглянул в ее комнату и увидел, что рядом с ее кроватью по-прежнему стоит керосиновая лампа, прикрученный фитиль еле светит. Лампа меня обеспокоила, но не остановила. В конце концов, все оставляют на ночь маленький огонек. И я решился — но дверь за собой не закрыл, на случай если придется спешно идти назад.

И тогда медленно-медленно я начал двигаться к женщине, на носках, по степе, чтобы мою крадущуюся фигуру не осветил случайный луч лампы. По-прежнему не шевелились ни она, ни ее сын Огеново. Сегодня он даже не сопел во сне. Я шел и шел, тщательно выбирая, куда ставить ногу. Мне нужна была крайняя предусмотрительность, а предусмотрительность — это все, чему я научился в жизни.

Когда наконец я подошел к кровати, открывшееся мне зрелище ослепило мои глаза и одурманило душу. Свет от лампы был тускл, но достаточно ясно и четко обрисовывал очертания ее тела. Мой рот сам раскрылся! В прошлый раз она прикрывалась краем простыни. Теперь и этого не было. Я почувствовал, как страсть во мне разгорается, и все существо мое затрепетало. Жадными глазами я обследовал плавные линии, светящиеся выпуклости и притененные впадины ее несказанного великолепия. Лихорадочный жар сотрясал все мое тело. Я больше не мог стоять во весь рост. И я склонился над ней и уперся рукой в край кровати. Вдоль и поперек я окутал моим исступленным жарким дыханием все ее тело. Я допьяна упивался уже знакомым и дивно свежим благоуханием, и от благодатных грез голова моя пошла кругом. Но и этого мне не хватало. Склоненный над нею по-прежнему, я поднял руку и копчиками пальцев коснулся ее теплой кожи, светоносных грудей, гладких, точно речная галька, бедер. Мне почудилось, будто кожа ее приветствует мои взволнованные прикосновения. Кажется, я не ошибся. Ибо внезапно я услыхал, как тяжело она дышит, с каждым вдохом и выдохом все тяжелее. Я замер. Но не она. Я взглянул ей в глаза, они были полуоткрыты — как и ее губы. Я был готов подняться и убежать, но она вдруг вскинула руки и обняла меня.

— Пожалуйста! — Она задыхалась.

— Что? — Я содрогнулся.

— Не уходи! Иди ко мне.

— Нет. Нет. Я не могу…

— Скорей, — молила она. — Скорей.

— Но ваш сын…

— Скорей! — Она чуть не кричала.

Она крепко прижала меня к себе, но лихорадка била меня по-прежнему. Слишком долго сдерживавшийся природный порыв дошел во мне до предельного напряжения, еще колеблясь умом между страхом и жгучим желанием повиноваться, я упал на нее и узнал страсть.

Когда все кончилось, она глубоко вздохнула и выговорила: «Спасибо». Меня изумило и это слово, и много больше — улыбка на ее лице. Я сам вздохнул, по не мог еще освободиться от волшебства минуты. Я быстро поднялся и, сам не веря себе, ринулся в свою комнату, как собака, спущенная с поводка, и закрыл за собой дверь.

Я лежал на своей кровати и старался собраться с мыслями. Исход моей дерзости превзошел мои самые дикие мечты — да что, я об этом не смел и мечтать. Со мной случилось что-то такое, что даже в мечты не могло вместиться. На краткий миг меня охватил страх, что я ступил на опасный путь и что я обречен, если Тодже узнает о происшедшем.

Но нет!.. Я трясу головой. Постепенно я ощущаю, как мой ум, мои мысли освобождаются из привычной тюрьмы. Туман рассеивается, все становится ясно и очевидно. Сомнения быть не может, я совершенно уверен, что Тодже использовал мой дом для прелюбодеяний с женой Ошевире. Да, теперь это мне ясно. Иначе к чему ей духи и пестрые платья? Зачем требовать, чтобы женщина приходила одна, а не с сыном? Зачем проявлять доброту в моем доме, когда гораздо удобнее делать добро прямо в ее доме? И самое гнусное — зачем он застилает мою кровать такими богатыми тканями?

Как бы там ни было, я слишком долго терпел издевательства Тодже. Я слишком долго сносил битье, которого не заслужил. Это он не давал мне забыть о моем несчастном изъяне. Если бы не он, слова, что бог не бросает дело на середине, имели бы для меня совсем другой смысл. Это он заключил в тюрьму мой ум, все мое существо. Но теперь я сделался много умнее, чем был, и счастлив, что отомстил ему, — счастлив, что запечатлел свою личность там, где, казалось бы, таилось его устрашающее превосходство. Лежа на этой кровати, я принимаю решение. Я никогда не скажу Тодже о том, что произошло между мной и женой Ошевире, и она сама не так глупа и не станет об этом рассказывать. Но если он все же узнает — что же, тогда ничего не поделаешь. Что было, то было. Если ему достанет ума, он просто махнет рукой и забудет прошлое. А если он окажется дураком и захочет призвать меня к ответу, что ж, я не прочь — пусть весь Урукпе узнает, как он постыдно склонял к измене одинокую жену несчастного сына города. Ему больше терять, чем мне. Если он прогонит меня с работы, я найду способ просуществовать независимо от него. А ему придется искать для гнусных свиданий другое место. Да-да, мне становится ясно, что моя независимость лишена всякого смысла, пока я позволяю им встречаться у меня дома — как бы ни вынуждали к тому обстоятельства!

Война еще продолжается, я большинство мест, где можно найти работу, закрыто. Но стоит хорошенько задуматься, и кое-что приходит мне в голову. Отота ищет человека полоть огород и подметать двор. На городском базаре нужен уборщик. Для восстановления и реконструкции городского хозяйства требуются рабочие. Без сомнения, есть работа и еще кое-где — надо только узнать. Со временем у меня скопится достаточно денег, и я заведу ферму — маленькую, да свою. Я знаю, однорукому нелегко — но ведь не безнадежно! Когда-нибудь бог мне поможет. А с его помощью я смогу сам заработать себе на хлеб, как все остальные люди. Конечно же, бог никогда не бросает дело на середине!

Как только первые утренние лучи поползли в комнату, я быстро встал и оделся. Я тихонько отворил дверь и вышел из комнаты, стараясь ступать как можно бесшумней. Я крался мимо двери в ее спальню — и вдруг услышал ее нежный шепот:

— Ты уходишь?

— Да, — прошептал я и остановился, хотя совсем не хотел смотреть на нее.

— Ладно. Береги себя.

— Спасибо.

— Ты заходи еще — ладно?

— Да… да. — Я не знал, что ответить.

Да, настаивал мой рассудок, требуя от меня твердости и бесстрашной уверенности в себе. Да…

Я подхожу к моему дому и ощущаю лицом нежное прикосновение прохладного утреннего ветерка. Я чувствую, как на мою кожу садятся бессчетные крохотные росинки. Я вижу, как вольно и смело, не спрашивая ни у кого разрешения, носятся птицы в воздухе, который принадлежит нм, равно как и всем на свете. И я вижу, как независимо и на своем месте стоит мой маленький дом. Левая стена, кажется, может рухнуть. Сегодня же я размешаю глину, нарежу прутьев и подправлю ее как следует.

Могу я поклясться, что не предвидела этого? Напряжение довело меня до той точки, когда мысль о грехе страшней самого греха. Верность и преданность постоянно подвергались невыносимому искушению, так что ни ум мой, ни тело долее не могли бороться со всемогущим соблазном. Веление разума уже не подкрепляло вялого сопротивления тела, и защита моя рухнула, как глиняная стена под безжалостным низвержением ливня. Так могу я поклясться, что не предвидела этого?