Последний долг - Изидор Окпевхо

Солдат смотрит на Агбейэгбе.

— Что случилось, господин Учебник?

Агбейэгбе презрительно отмахивается от вопроса и, не сказав ни слова, удаляется в свой закуток, по пути бросив недокуренную сигарету.

— Что это его заело? — Солдат оглядывает нас всех, — Его учебник его и заел, — отвечает Эмени. — Что же еще может заесть человека?

Солдаты смеются и направляются дальше, в обход тюрьмы. Отец извиняется и уходит спать. В камере снова молчание…

Мои мысли достаточно высоки, чтобы не принимать во внимание Агбейэгбе. Такие, как он, неспособны вызвать во мне сильные чувства. Он слишком молод, он жертва чрезмерных сил юности. Он нагородил достаточно для того, чтобы взбесить собеседника, но я не вижу причины говорить ему что-нибудь, кроме того, что могло бы отвратить его от пути безумия. У меня нет причин принимать всерьез его отвратительное злоязычие. Если бы он был поумней, он бы понимал, что бегство — признак трусости и именно трус недостоин жить.

Я думаю о моей семье. В нашей камере есть трансляция, и когда она не передает музыку, то говорит о войне. Каждое сообщение о воздушном налете или партизанском нападении на Урукпе всегда пронзает меня болью. Ибо, если на разбирательстве Рукеме не врал и меня действительно ненавидит весь город, какая может быть у меня надежда на безопасность жены и сына, лишенных мужа и отца, беззащитных перед враждебностью соседей?

Разумеется, если Агбейэгбе имел в виду, что Аку ведет себя недостойно, то он нес безмозглую чепуху. Я знаю, каковы женщины, но я также знаю мою женщину. Страшно одно — если кто-нибудь посягнет на ее честь, она может сделать что-нибудь самое отчаянное, даже покончить с собой. Все знакомые мне женщины племени симба бросили свои семьи и перед освобождением города федеральными войсками бежали, опасаясь за свою жизнь. Так станет ли женщина, вынесшая все ужасы того дня, когда обезумевшие от ненависти горожане вершили самосуд и лишали жизни невинных людей, — станет ли такая женщина подчинять свою честь низменному желанию в относительно мирное время? Но будь что будет…

Я поднимаюсь с пола и отряхиваю штаны. Я направляюсь в свой угол спать, и мысли мои заняты моим завтрашним появлением перед комиссией. Мне даже хочется, чтобы заседание началось поскорее, хотя бы для того, чтобы показать врагам, что им не легко будет победить меня. Ибо какой мужчина легко покорится, зная, что на его стороне истина и справедливость, — что бы ему ни грозило?

Уже почти утро, а я не могу заснуть. Веки мои в напряжении, а тело, кажется, неспособно пошевелиться. Но каждый раз, когда я закрываю глаза и молюсь, чтобы сон одолел меня, я чувствую, как возбуждается мой слух, упрямо ловя каждый звук, а мой ум пробивается сквозь туман сомнений и опасений. Нет, к этому я привыкла. Ибо больше трех лет назад забрали моего мужа, и мне одной приходится по мере сил справляться с затянувшейся неуверенностью, и мне не раз уже приходилось переживать времена бессонных ночей и страха, что в любую минуту может случиться самое худшее, хотя при этом я понимала прекрасно, что, если это случится, я все равно не буду готова встретить конец. Но на этот раз меня беспокоит иное волнение.

Оно началось вчера вечером. Я отправилась к Тодже, в обычное место, по обычной причине. И между нами не произошло ничего такого, что отличало бы эту встречу от всех предыдущих. Я была заранее готова безропотно подчиниться его требованиям. Но меня потрясло, когда я увидела перед собой совершенно другое животное. Ибо на этот раз перед моим приходом он утопил себя в спиртном. На полу возле кровати валялась бутылка, мужчина расслабленно привалился спиной к степе и еле сумел ответить на мое приветствие.

Но я была готова на все. И все пошло как обычно. Он сказал, чтобы я села рядом, и я села. Он начал меня обшаривать беспокойными пальцами. Ничего нового, разве что под влиянием излишка спиртного (бутылка на полу валялась пустая!) он хватал меня так бессмысленно резко, что мог разорвать платье в клочья. Я попросила разрешения раздеться, и он с тупым пьяным смехом закивал головой — но и пока я раздевалась, он не мог придержать свои руки. В постели он рухнул на меня всей своей разопревшей тушей и с трудом мог пошевелиться.

Ничего нового так и не произошло. Он пыхтел, как плюхнувшаяся оземь ящерица, и мне пришлось до отвращения напиться его проспиртованного дыхания и запаха старого тела — тщетно я отворачивалась и старалась задержать дыхание. Его руки терзали и дразнили меня с таким слепым исступлением, что под конец во мне не только проснулось разбуженное желание, по погибло немногое, что еще оставалось от воли к сопротивлению.

Как обычно, этим дело и ограничилось. Когда он перестал тискать меня, я села в постели и разрыдалась. Он не произнес ни слова сочувствия. Только отвернулся к стене и позволил мне выплакаться до конца. Даже когда я оделась и сказала, что ухожу, он не откликнулся.

Я открыла дверь, и неожиданный страх охватил меня — так темно было на улице, несомненно, уже наступил комендантский час. По дороге домой я не встретила ни души. Сердце выпрыгивало из груди, я бежала и униженно молилась, чтобы три года сомнительного везения не оборвала злосчастная встреча с солдатской нулей.

Страх стал сильнее меня. Страх осушил мои слезы и завладел моим сердцем, в котором минуту назад было горе. И все же, стоило мне ступить в дом, в спасительную тюрьму, где я прожила три года в легко попятной неуверенности, я внезапно почувствовала, что страх отступает перед отчаянной пустотой. О, как я хочу отдышаться, мне уже безразлично, что будет дальше…

И тут происходит странное дело. Я приваливаюсь спиной к двери и тяжело дышу. Неожиданно к двери подходит Одибо и ждет, чтобы я его пропустила.

— Погодите, — говорю я, все еще задыхаясь.

— Поздно, — говорит он, — мне надо идти.

— Погодите, — повторяю я.

Я машинально поднимаю руки и, ища опоры, кладу их ему на плечи и упираюсь головой ему в грудь. Он не шевелится. Без возражений он позволяет мне использовать его как опору. И вдруг меня пронзает забытое ощущение. Оно возникло и от того, как он позволил мне на себя опереться, и от запаха его тела. Ибо три с лишним года в минуту отчаяния мне было не на кого опереться, а запах его тела напомнил мне о временах, когда по вечерам мой муж возвращался с плантации, потный, грязный — и все же всегда желанный. Я долго стою, приникнув к Одибо, и жадно вдыхаю жаркий козлиный дух, возрождающий чувства, которых я не испытывала три года. На самом деле не очень долго, но и этого мне достаточно. Я заглядываю в лицо Одибо, но он отводит глаза и пытается освободиться.

— Мне правда надо идти, — говорит он.

— Но это невозможно. — Мои руки соскальзывают с его отстраняющегося тела. — Слишком поздно, они вас схватят.

Я, как прежде, стою спиной к двери. Я вижу, что мои слова застигли его врасплох, и он не знает, как быть.

— Мне надо идти. Что я тут буду делать?

— Простите меня, — говорю я, подумав. — Это моя вина. Я чересчур задержалась. И вам нельзя уходить.

Уже слишком поздно, и солдаты вас, несомненно, схватят.

— Так что мне, по-вашему, делать? — Его глаза опущены, он не хочет смотреть на меня.

— Очень просто, — говорю я, — вы можете остаться здесь на ночь.

— Остаться! Это невозможно. Я не могу.

— Но на улице любой солдат может застрелить вас за нарушение комендантского часа. Вы что, этого хотите?

Он по-прежнему не поднимает глаз. Но я вижу, что до него начинает доходить смысл моих слов. Я стараюсь не упустить возможности и для убедительности распахиваю дверь настежь.

— Смотрите сами, — говорю я. — Вы видите, как темно? Мне повезло, что меня никто не заметил, и даже если бы они меня поймали, то могли бы пощадить как женщину. Вам может не повезти. Вы знаете, они не задают лишних вопросов.

Он смущен, смотрит по сторонам — и по-прежнему избегает моего взгляда.

— Останьтесь на ночь здесь, — говорю я.

— Но…

— Но что?

— Что… как вы думаете, что скажет Тодже?

— А что он может сказать? Это он меня задержал, и вы прямо скажите ему, что, когда я вернулась, уже настал комендантский час и было опасно идти домой.

Он глубоко вздыхает и направляется к скамье у стены. Я не свожу с него глаз. К этому времени я уже отдышалась.

— Останьтесь на ночь у нас, — говорю я. — Есть свободная комната. Я вам сейчас приготовлю постель.

— Ладно. — On отвечает не сразу.

Я направляюсь в свою спальню, на миг задерживаюсь у двери. Оглянувшись, я вижу, что он на меня напряженно смотрит.

— Хотите есть?

— Я не голоден, — говорит он.

— Поешьте, пожалуйста. Вы же с тех пор, как сюда пришли, ничего не ели.

— Спасибо. — Он стоит на своем. — Я совсем не голоден. Я не привык много есть.

— Даже перед сном?