Последний долг - Изидор Окпевхо

Он вздыхает и медленно ходит по камере. Мы не сводим с него глаз.

— Я знаю, как трудно всем нам в тюрьме. Нелегко человеку, надолго оторванному от нормальной жизни, сохранить нормальные умственные способности. Я сам знаю, как это непросто. Но мы все мужчины и обязаны по-мужски справиться с этой бедой, которая ничто по сравнению с ужасными страданиями обездоленных всей земли. Мы должны самоотверженно выполнить наш долг, и это все, о чем я прошу вас сегодня.

Хорошо. Я снимаю свою кандидатуру. Пусть кто-нибудь другой возьмет на себя ответственность. Но кто-то должен сегодня бежать. Я вызвался быть первым единственно потому, что считаю себя лучше подготовленным к передаче вестей из неволи, так как имею необходимые связи. Если сочтете нужным, можете возложить эту задачу на другого. Отец, что ты на это скажешь?

Старик вздрагивает.

— Я? — Он не верит своим ушам.

— Ты готов принять участие?

— В чем? Мне что… помогать пли бежать самому?

— Что ты сочтешь нужным.

Отец вздыхает и качает головой, на его морщинистом лице усталость.

— Послушай, сынок, — говорит он. — Чего ты хочешь от старой развалины, вроде меня? Ты что, воображаешь, у меня хватит сил, чтобы делать лестницу, я уж не говорю о том, чтобы перелезть через эти могучие стены? Сам подумай. Если я сорвусь, грохнусь на землю и мое одряхлевшее тело превратится в мешок с костями, какие вести я буду передавать в этих стенах — я уж не говорю о воле. Нет, сынок. Поищи более крепкого человека. Я уверен, что революция обойдется без немощных стариков, вроде меня. Да мы просто не выживем в той буре, которую ты нам сегодня изображал. Я не гожусь, сынок.

— Я полагаю, это уважительная причина. Вы, товарищ Ошевире?

Не могу сказать, что я этого не предвидел. С самого начала я понял, что дело дойдет до поименной переклички, и все время ждал своей очереди. Я сижу у стены, опершись головой на сомкнутые пальцы рук, и гляжу прямо ему в лицо, вернее, в рот — большую черную дыру посредине кустов щетины. Меня особенно оскорбляет его предположение, что он обладает властью назначать одного человека, извинять другого — только потому, что он угостил нас своей ученостью. И вот я сижу и прямо гляжу на него. До сих пор он избегал моего взгляда. Но теперь ему приходится посмотреть на меня в упор, а я продолжаю по-прежнему глядеть на него. Ему несколько не по себе, по я не отвожу глаз.

— Почему вы так на меня уставились?

В его словах звучит злоба. Всеобщее внимание теперь сосредоточено на нас двоих. Никто слова не проронит.

— Перестаньте глазеть на меня, скажите что-нибудь! — выкрикивает он. — Или вам нечего сказать?

Я вздыхаю и сажусь поудобнее.

— Агбейэгбе, сядьте, — спокойно говорю я ему.

— Что? — Злоба его нарастает.

— Я сказал вам, сядьте.

— Почему я должен садиться? Сначала ответьте на мой вопрос.

— Ладно, — говорю я. — Я отвечу на ваш вопрос. — Я выпрямляюсь и с еще большим вызовом гляжу на него. — Но сначала я сам задам вам несколько вопросов.

— Ну! — Он отступает на шаг и сжимает кулаки, как будто мы с ним собираемся драться. — Задавайте вопросы. Ну!

— Хорошо. Большинство из нас находится здесь по нескольку лет. Вы здесь всего несколько месяцев. Как вы думаете, нам нравится эта жизнь или мы были бы счастливее дома с родными? И справедливо ли, чтобы мы поставили себя в еще худшее положение ради дела, которое не вполне понимаем? Мы не хотим притворяться, что вложили в него наши чувства и веру, и не можем поэтому его защищать.

— Справедливо? — Он отвечает вопросом на вопрос. — Кто в подобных делах болтает о справедливости? Если мы мужчины, мы должны мужественно встретить опасность и не задавать вопросов…

— Мужественно! Я что-то не заметил, чтобы вы мужественно встретили опасность, когда несколько минут назад к нам подходил солдат.

— Я… я… я не испугался его. Вы думаете, я его испугался? Я его не испугался.

— Ну еще бы! Но оставим это. Допустим, мы по могли вам перелезть через стену, вы бежали на свободу и потом собрали своих приятелей и начали поднимать смуту и вас еще раз арестовали и вернули сюда — так что, вы думаете, власти окажут вам снисхождение?

— Настоящий революционер не должен дрожать за свою жизнь, — говорит он. — Решительная победа простых людей — единственная его забота и утешение.

— Агбейэгбе, я полагаю, вы по-настоящему благородный человек, и из ваших уст исходят по-настоящему благородные слова. По мне почему-то не кажется, что многие из нас склонны разделить ваши чувства, потому что у нас на уме совсем другое, за что мы так же охотно отдали бы свою жизнь, как, может быть, вы свою — за свое дело. Просто, отдавая свою жизнь, мы хотим быть уверены, что отдаем ее, как подобает настоящим мужчинам. Кроме того, может быть, обстоятельства паши не одинаковы. Скажите, Агбейэгбе, вы женаты?

Он не знает, как мне ответить, глядит на меня, его кулаки сжимаются и разжимаются.

— Я вам задал вопрос — вы женаты?

— Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

— Может быть, никакого — но вы женаты?

— Нет, не женат.

— То-то и оно. Вы не женаты, у вас нет собственной семьи, поэтому вряд ли вы поймете, почему большинство из нас старается сдерживать свое возмущение.

— Успокойтесь, дети мои, — говорит Отец. — Успокойтесь. Не надо ссориться.

— Но это вздор! — набрасывается на меня Агбейэгбе. — Послушать только, что он болтает о жене и семье! Какой прок вам сейчас от того, что у вас есть жена и семья? Вам что, от этого легче?

— Быть может, нет. Но по крайней мере мысль о них удерживает меня от опрометчивых поступков, на которые вы нас тут подбиваете.

— Но какой прок вам от того, что вы постоянно думаете о своей семье? Думаете вы о ней или нет, вы обречены сидеть в этих стенах только потому, что у вас не хватает мужества подняться и приступить к действиям. Так какой прок вам от этого?

— Конечно, не тот прок, какой вы мне предлагаете. Но слушайте меня внимательно. Допустим, я забрался на эту стену, часовой заметил меня и застрелил — каково после этого будет моей семье? Мои родные узнают, что глава семьи умер смертью труса, собачьей смертью. Даже представим себе, что я благополучно бежал и добрался до дому. Какая у меня после этого будет жизнь — я буду каждую минуту знать, что меня разыскивают, все время буду бояться второго ареста и заключения в гораздо худшую тюрьму. Разве это жизнь?

Вольте того, какой пример я подам моим близким? Мой сын будет расти в позоре, в тени недостойного отца, которому не хватило мужества вынести испытания, как подобает мужчине. Нет, Агбейэгбе. Я, кажется, умнее, чем вы полагаете. Кроме того, зачем вообще мне бежать? Разве попытка побега не верное доказательство той вины, которую на меня возлагают?

Он смотрит на меня долго и злобно, глотает, тяжело дышит, пальцы его судорожно сжимаются. Я откидываюсь к стене.

— Такие, как вы, недостойны жить! — объявляет он.

— Успокойтесь, дети мои. Успокойтесь, — говорит старик, и остальные поддерживают его увещания.

— А я говорю, такие, как вы, недостойны жить, — продолжает Агбейэгбе, хотя я уже не смотрю на него. — Послушайте, что он болтает о своей семье! Вы что воображаете, они там только о вас и думают? Неужели вы полагаете, что они хоть сколько-нибудь о вас беспокоятся? Почему-то никто ни разу не навестил вас, не спросил о вашей судьбе, не привез вам какого-нибудь гостинца.

— Это жестокие слова, — говорит Отец. — Успокойтесь, прошу вас. Вам незачем…

— Оставьте меня в покое! — взрывается Агбейэгбе. — Дайте мне показать ему то, чего он до сих пор не видит. Жена, дети, семья — вздор! Почему ваша жена ни разу вас не навестила? Вы что, не видели, как жены приезжают к другим заключенным?

— Это жестокие слова. Прошу вас…

— Нет, я ему скажу! Он, наверно, не знает. Или прикидывается. Жена! Вы думаете, они перед чем-нибудь остановятся — люди, которые посадили вас за решетку? Да они сделают что угодно с кем угодно — в том числе с вашей женой. Вот вы тут сидите и все про нее думаете, а она не то что не навестила вас, но даже не удосужилась передать вам привет.

— Это жестокие слова…

— Да, и пусть он их слышит. — Он вынимает платок и сморкается. — Сегодня на свете нет места для подобных ему, для тех, кто думает только о жене и детях, в то время как перед человечеством стоят серьезнейшие задачи.

В пашу сторону направляются двое охранников, солдаты с автоматами за спиной. Агбейэгбе опять начинает расхаживать по камере. Он достает еще одну сигарету и закуривает, он нервно глотает дым, левая рука в кармане сжата в кулак. Тишина удивляет солдат.

— Что у вас тут происходит? — спрашивает один солдат.

Несколько заключенных встают и разбредаются по своим местам, показывая, что они хотят спать.

Солдат смотрит на Агбейэгбе.