Счастье рядом - Николай Вагнер

А Хмелев своим рассказом подливал масла в огонь.

— Однажды смотрел почту и натолкнулся на письмо главного врача лесоозерской больницы. Что, думаю, за штука? Оказалось — ответ на запрос Бурова. Ты понимаешь, до чего он докатился? Он, видишь ли, усомнился, что ты действительно покалечил ногу, выполняя задание. На партийном собрании я дал ему разгон и за это, и за срыв передач, и за Плотникова.

— Ну и что?

— Что! Все молчат, как воды набрали в рот. Насчет Плотникова говорил в обкоме. Его можно было бы восстановить, да не захотел он сам. Не могу, говорит, смотреть на Бурова. Жаль Ивана Васильевича, но, видно, сдает — не те годы.

— Мудрено не сдать. Вместо дела такая чепуха.

— Это тоже дело! — упрямо возразил Хмелев. — Работать мы должны независимо от Бурова и его прихлебателей. Работать и разоблачать их. А кто же будет за нас?

...Когда Андрей вошел в промышленную редакцию и увидел удивленное лицо Мальгина, голос Хмелева все еще звучал в его ушах. Он протянул руку Мальгину, и тот, дивясь изменившемуся виду своего редактора, запричитал. Не таким болезненным и измученным видел он его два месяца назад, значит, рано поднялся, перегружает себя, а это может повредить. Андрей в самом начале оборвал разглагольствования Мальгина.

— Рассказывай лучше, как идут дела.

Петр Петрович засуетился, достал из стола имевшиеся в запасе рукописи, говорил о тех, которые должны были вот-вот поступить. Мальгину помогали все — начиная от Хмелева и кончая техником аппаратной Олей Комлевой. Она часто приходила в редакцию, стенографировала по телефону сообщения из городов и даже организовала тематическую передачу.

— Все это хорошо, — перебирая рукописи, говорил Андрей. — Но ничего нет о людях. Об обыкновенной жизни. — Он аккуратно сложил рукописи и, опираясь на палку, встал из-за стола. — Ты, Петя, конечно, не виноват. Только засиделся ты на месте. Отсюда человека не увидишь. Ни строителя, ни прокатчика... Надо ехать. К металлургам, в бассейн, в лес.

Мальгин не удивился. Он знал беспокойный характер Андрея, однако возразил: «Сразу все города и заводы не объездишь».

— Не одному тебе.

— А кому еще? — недоумевающе спросил Мальгин.

— Ты что, меня на инвалидность списал? Вприсядку я тебе плясать не буду, но ходить и тем более ездить — могу. Но сначала поедешь ты, а я разберусь с делами. А теперь давай выбирать маршрут. Дай карту области.

В дверь неуклюже протиснулся Фролов. Улыбаясь ленивой, ничего не выражавшей улыбкой, поздравил Андрея с выздоровлением.

— С вами как будто ничего и не случилось. Выглядите молодцом, право. А мы вот крутимся! Я даже премьеру в оперном пропустил, правда, был на просмотре, но ведь это совсем не то, совсем не то...

— Вот именно! — раздраженно ответил Андрей, но сразу взял себя в руки. — Конечно, кому что нравится. Только непонятно, как может нравиться человеку, когда он теряет время.

— Почему теряет, наоборот, — оживился Фролов. — Гиппократ говорил: искусство обширно, а жизнь коротка. Это же замечательно! Можно встать, когда почувствуешь, что выспался, лечь, когда заблагорассудится, словом — любые желания подвластны тебе. Оптимум медикаментум квиес эст [2].

— Оциа дант вициа [3], — ухмыльнувшись углами рта, ответил Андрей.

— Не будем мудрствовать, Виктор Иванович, — заговорил он с живым интересом и дружелюбно. — Не объединить ли нам усилия? Сделаем несколько совместных передач. Обеим нашим редакциям надо показывать людей, их мысли, труд. Съездите к шахтерам, а я за двоих поработаю здесь. Не подведу!..

Фролов еще не сказал ни слова, но по выражению его лица уже можно было прочесть, насколько неприятным и неприемлемым для него было это предложение. Андрей в упор смотрел ему в глаза, и надо было отвечать.

— Видите ли, много дел. Потом — стоят морозы, а у меня здоровье, сами знаете... Промерзнешь и свалишься — кому это надо? Теперь не то время, чтобы выезжать на одном энтузиазме. Это было бы наивным.

Он встал со стула, на которого удобно сидел, закинув ногу на ногу, и, переваливаясь, приблизился к дверям. Наступила тишина. Андрею страшно захотелось разорвать ее отборной бранью или броситься на Фролова, тряхнуть его изо всех сил и заставить отказаться от сказанного, но он не двинулся с места. Только еще больше обострились скулы на его лице, еще лихорадочнее заработала мысль, а взгляд оставался спокойным и даже безразличным. И лишь когда створки двери сомкнулись за широкой спиной Фролова, он словно очнулся и зло крикнул:

— Вернись!

Фролов открыл дверь и, подчеркнуто строго опустив руки, спросил официальным тоном:

— В чем дело? Что за манера разговаривать?

Андрей, прихрамывая, шагнул к Фролову и встал перед ним, уничтожающе глядя в глаза.

— Ты знаешь, как погиб твой брат?

— Какой брат? — растерянно спросил Фролов. — И вообще, что это за комедия?

— Ах, у тебя нет братьев!? Брат по отцу?..

— Ну и что? Что из того?..

— То, что он погиб, а ты даже не знаешь как.

— Это не ваше дело. Вы к этому не имеете никакого отношения.

— К чему ты вообще имеешь отношение? К чему?! — закричал Андрей, наступая на побледневшего Фролова. Решительное выражение его лица и крепко сжатые кулаки не оставили и следа от напыщенности Фролова. С несвойственной ему легкостью он выскочил из кабинета и торопливо захлопнул за собой дверь.

— Вот наши враги! — бросил Андрей оторопевшему Мальгину.

— Кто? — все еще недоумевая, спросил Мальгин.

— Все, кто живет для себя. Понятно?!

Мальгин поспешил согласиться, но внутренне засомневался — так ли это? Кто не живет для себя? Каждый несет в свой дом заработанное и купленное, каждый хочет жить в достатке и далеко не каждый станет возмущаться несправедливостью сильного, если она не задевает тебя самого. Разве только один Широков и другие одиночки — не живут для себя. Но это пока, до поры до времени: женится, появятся дети — и задумается. Уверившись в этой мысли, Мальгин решился высказать ее вслух.

— Андрей Игнатьевич, а кто не живет для себя?

Он спросил и приготовился к незамедлительному разносу, но был неожиданно озадачен, когда услышал:

— Например, ты.

Петр Петрович был польщен, и он не растерялся:

— Ну да, ясно, я не говорю о нас, журналистах, а вот, если взять вообще, в массе?

— Говоришь о собственной сознательности, а уразуметь не можешь — массы построили социализм и, уж конечно, не за счет того, что каждый жил для себя! Андрей ловко схватил трость, как будто проходил с ней всю жизнь, и направился к двери. — Идем! Идем к Хмелеву насчет командировки.

В коридоре они неожиданно столкнулись с Олей Комлевой. Оказалось, что она уже не менее получаса ходила здесь и не решалась заглянут в кабинет.

— Вот ведь какая я трусиха, — призналась она Андрею и Мальгину. — И разве это трусость? У человека, можно сказать, решается судьба. Я еще не знаю, как вы, Андрей Игнатьевич, посмотрите, а для меня — это мечта... мечта всей жизни.

Комлева говорила сбивчиво, с трудом подыскивая слова, на ее белом лице проступили розовые пятна. Широков даже и не догадывался о том, что эта, на первый взгляд, легкомысленная и не задумывающаяся о жизни девушка еще несколько лет назад решила стать журналисткой. Для этого она поступила на курсы стенографии и теперь думала об учебе в университете, а работа в аппаратной ее, как она выразилась, не захватывала.

— А кого работа не увлекает, — закончила Оля, — тот мало приносит пользы.

— Что верно, то верно, — согласился Широков. — Однако надо подумать и поговорить с начальством. Заходи через недельку и не теряй надежды. — Андрей ободряюще улыбнулся и, кивнув Оле, открыл дверь кабинета Хмелева.

Глава семнадцатая

1

Воскресный день в доме Кондратовых начинался с аппетитного аромата уральских картофельных шанег. Этот приятный запах, напоминавший о поджаристых, с тонкой хрустящей корочкой изделиях Веры Ивановны, доносился даже в комнату Андрея, самую отдаленную. И он знал, что нежиться в постели уже не придется, вот-вот раздастся в дверь осторожный, но настойчивый стук, а затем последует приглашение хозяйки. Знал Андрей и то, что отказаться от воскресного завтрака не удастся. За стуком Веры Ивановны послышится царапающий звук тонких пальцев Али, подражающей шуршанию мыши, а потом безо всякого предупреждения в комнату явится сам Кондратов и, собрав под усами всю суровость, на которую он только способен, скомандует: «Подъем!». Затем Федор Митрофанович будет выжидающе ходить из угла в угол, брать попадающиеся под руку книги и журналы, класть их на место, останавливаться посредине комнаты и снова грозно повторять свою команду. И тогда придется при нем вылезать из-под одеяла.

На этот раз он предвосхитил даже стук Веры Ивановны. Когда она только приблизилась к двери, Андрей вышел ей навстречу и, пожелав доброго утра, поспешил к умывальнику.