Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг. - Филипп Шейдеман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соперничество германских князей
Так ужасающе и смешно интриговали и лгали все время. Все во имя и в честь стоящего перед опасностью отечества. То, что мои друзья и я были, разумеется, далеко от всего этого вздора, не могло, однако, помешать тому, чтобы время от времени долетали и до нас отдельные брызги с этой кухни ведьм. Потому что из-за Курляндского герцогства германские князья вцепились друг другу в волосы, а германские влиятельные парламентарии поддерживали их в этом. Не желая изображать эту борьбу во всех подробностях, ограничусь несколькими заметками из дневника, которые говорят, впрочем, сами за себя.
10 февраля 1918 года. Начальник кабинета герцога фон Х. просил меня переговорить с ним. Барон фон У. рассказал мне, что его герцог, как и многие другие союзные князья, питает большие сомнения по поводу пропагандируемой личной унии: Курляндия — Пруссия. Императору неуместно быть в то же время герцогом Курляндским. Если бы положение сложилось так, что, став самостоятельными, курляндцы пожелали бы превратиться в монархию, то, по его и его господина мнению, можно было бы говорить только об одном князе, который чему-нибудь учился и что-нибудь создал, будучи способным человеком, который справится и с теми серьезными обязанностями, которые там пред ним возникнут.
Он имеет в виду герцога Альфреда Фридриха Мекленбургского, которого он и его господин лично знают и который отличается выдающимся трудолюбием и деловитостью.
На мои возражения, которые мало удовлетворили барона, последний отвечал: он убежден, конечно, что я не стану заниматься пропагандой присвоения какому-нибудь князю титула герцога Курляндского, «но, возможно, в случае, если речь зайдет об этих вещах, несколькими замечаниями указать, что все же такой-то или иной лучше другого».
Малая война в Берлине
Вернувшись из Стокгольма, мы не могли уйти от сознания, что конференция, как таковая, не удалась. Новая инициатива со стороны русских казалась нам сомнительной, а поведение Альберта Тома вызывало опасение, что со стороны Антанты участников не будет; если тем не менее мы говорили об окончании лишь предварительных переговоров и, разумеется, считали себя готовыми к главным переговорам в Стокгольме, то это больше всего было вызвано сознанием обязанностей перед народами и необходимостью не вызывать упреков в том, что мы со своей стороны содействовали разрыву.
Стокгольмская конференция была безрезультатна, потому что на нее поехали представители только одной стороны, социал-демократы серединных держав.
Атмосфера, которую мы застали дома, в Берлине, подействовала на нас, наконец ознакомившихся с заграничным общественным мнением поистине из первоисточника, совершенно удручающе. В печати и в буржуазной общественности ничто не указывало на сознание нашего отчаянного положения, и даже буржуазные политические партии ничего не понимали в приближении катастрофы. Были, впрочем, и социал-демократические депутаты, которые совершенно не отдавали себе отчета в положении и все еще плыли в русле упоенного настроения, созданного Главным командованием и правительством в военной печати. Мои воспоминания о конституционной комиссии, которые я ввожу в настоящую главу, достаточно говорят о том, что высшие правительственные места и самые опытные парламентарии не умели приучить себя к мысли о внешнем и внутреннем крушении, слепо и упрямо занимались вздором, который в конце великой мировой войны оказался забытым в одно мгновение.
Показательным примером того, какими иллюзиями жил рейхстаг, служат прения от 17 мая 1917 года, которые были вызваны интерпелляцией консерваторов и вращались вокруг резолюции президиума Социал-демократической партии, воспроизведенного Стокгольмской конференцией. Указывая на Стокгольм и ссылаясь на ход русской революции, я в своей речи сказал: «Если бы ныне английское и французское правительства, как уже сделало русское правительство, отказались от аннексий, а Германия, вместо того чтобы закончить войну путем такого же отказа, пожелала продолжать ее с целью завоеваний, то, милостивые государи, на это вы можете положиться: в стране произошла бы революция».
Это указание не только взорвало президента Кемпфа, не только взволновало правительственные верхи, но вызвало упреки со стороны некоторых моих товарищей по фракции, находивших мое заявление «политически неумным» с точки зрения мелких фракционных интересов. Будто дело шло тогда об умном или неумном, а не о борьбе ясного понимания с простым нежеланием видеть окружающее.
Удачная редакция Стокгольмского меморандума. Циммерман о глупости Главного командования
Нашей первой задачей в Берлине было осведомить правительство о происходившем в Стокгольме. Уже 22 июня Эберт и я по приглашению Ваншаффе были в Государственной канцелярии. Мы рассказали ее чинам, желавшим подготовить свое начальство к беседе с нами, то, что считали полезным им сообщить, и резюмировали рассказ о Стокгольме следующим требованием: ясное заявление о мире, никаких заявлений, которые допускали бы кривотолки со стороны или которые мы стали бы перетолковывать, а кроме того, демократизация.
23-го Циммерман пригласил меня к себе. Запись в моем дневнике гласит: он поздравлял меня с удачной редакцией меморандума. «Вы отлично это сделали. Меморандум действительно прекрасная работа». Я проинформировал его о Стокгольмской конференции и особенно остановился на замечаниях Тома об arbitrage obligatoire apres guerre[3], сделанных им в разговоре со Штаунингом и Банг. Он выслушал все с величайшим вниманием и заметил: «Это трудные, проклятые вещи. Мы должны основательно обдумать, что нам делать». Я потребовал от него повлиять на канцлера для того, чтобы тот абсолютно ясно заявил о целях войны и занялся демократизацией, не так, как это делал до сих пор. Я все больше убеждался в том, что канцлер недостаточно силен по отношению к главной квартире.
Он: «Это неверно. Все, что мы на Вильгельмштрассе можем сделать, делается, и император всецело на нашей стороне. При оценке действий канцлера нельзя забывать о пангерманистской травле: на месте Бетман-Гольвега желают видеть дикого генерала, на его, Циммермана, месте — Ревентлова».
Я: «Ну, знаете, при диком генерале все было бы окончено в 14 дней по русскому образцу. Мы и без того сидим на бочке с порохом. Достаточно искры, чтобы остановились все заводы. Нужда больше, чем когда-либо, четвертой зимней кампании не хочет никто, в счастливый исход войны тоже не верит никто. Конец войне — вот лозунг. Это должны, обязаны знать вы и канцлер, и ваши эвентуальные преемники почувствовали бы это очень скоро».
Он несколько раз взмахнул руками, как если бы хотел сказать: ради бога, перестаньте. Затем попросил, чтобы я сам прямо сказал все это канцлеру. А потом заговорил о глупости Главного командования, которое бессмысленным
