Евангелие зимы - Брендан Кили

– Нечего обсуждать. Позовите его. Я должен ему сказать, что он сделал. Он обязан это услышать. Это он сделал!

– Нечего обсуждать? Эйден, надо смотреть на жизнь шире. Есть традиция, церковь, столько школ, дети…

– А как же я?

Отец Дули шагнул ко мне.

– Успокойся, Эйден. Отец Грег уехал и больше не вернется. Его перевели. Он в Канаде, Эйден. Пожалуйста, давай успокоимся и поговорим. С тобой же все в порядке, Эйден. – Он положил руку мне на плечо.

Я отшатнулся.

– В Канаде? Вы отправили его в Канаду?

– Его перевели. Потом он снова отправится в Африку, – объяснил отец Дули и улыбнулся: – Я же сказал, что смогу защитить тебя, Эйден, потому что ты мне небезразличен. Успокойся. Подумай, какую работу он проделал, сколько добра принес. Ты делал эту работу вместе с ним. Столько труда, Эйден! К чему уничтожать то, что приносит добро?

– Он обязан это выслушать! Я должен ему сказать. Это он сделал! Это его вина! Я не хочу оскорблять никого другого! – крикнул я.

– Эйден, ты сказал, что не хочешь никогда больше его видеть. Я тебя услышал. Тебе надо поговорить со мной. Это для твоего же блага, я здесь, чтобы тебе помочь.

Его хватка была слабой, но голос звучал спокойно и ровно, и чем больше я его слушал, тем сильнее сжималась невидимая рука у меня на горле.

– Отпустите меня, – сказал я.

Отец Дули сразу же отступил и потер подбородок. Его рука дрожала.

– Эйден, есть много возможностей все уладить. Вспомни, как святой Франциск реформировал церковь. Вспомни, как мы говорили о любви, божественной любви, любви Господа. Вот о чем мы сейчас говорим. Божья любовь ценнее людских проступков. Ее стоит защищать, Эйден, она больше, чем мы!

Он направился в большой холл, и я крикнул ему в спину:

– Только об этом вы все и говорите! Любовь? – Я посмотрел в подвал и снова на отца Дули. – Любовь? – крикнул я и затряс перила. – Меня тошнит от лжи! Я не стану больше лгать! Я не знаю, как вас на это хватает!

Отец Дули обернулся ко мне в дверях.

– Эйден, не кричи на меня. Постарайся войти в мое положение. Что мне делать? Я верю в церковь, в католическую церковь, Эйден! Она больше, чем ты, я или отец Грег. Она вселенская. Я служу церкви, Эйден, и верю в милосердие. Я верю в любовь Господа. Я верю в церковь. – Прислонясь к дверному косяку, он затряс тростью, направив ее на меня. В его глазах стояли слезы. – Поверь мне, прошу тебя.

Я пошел на него. Отец Дули жестом призывал меня успокоиться, но я не обращал внимания.

– Вы знаете, сколько раз отец Грег мне это говорил? – орал я. – Где же проходит черта? Почему обязательно мною надо пожертвовать и пренебречь?

– Это не единственный способ взглянуть на случившееся…

– Как вы вообще все это терпите? Вам не хочется иногда просто закричать?

Отец Дули застыл на месте, будто мышцы ему свело судорогой и он потерял способность двигаться.

– Нельзя забывать о последствиях, Эйден. Пожалуйста, пойми, подумай об остальных, которые работают с нами, подумай обо всех этих людях…

– Я и думаю! – Я врезал по дверному косяку рядом с ним. – Дело не только во мне, а именно в других людях!

– В прессе сгущают краски. Не позволяй им затуманить твой разум. – Отец Дули снова потянулся ко мне, но я ударил его по руке. Он отступил.

– С моим разумом все в порядке.

– Не присоединяйся к этой охоте на ведьм, Эйден, – не выдержал отец Дули. – Думай своей головой. Ты знаешь, что отец Грег хороший человек. Возьми себя в руки. – Он замолчал, пятясь в холл подальше от меня, отступая в темноту между кабинетом и нами. – Довольно, Эйден, ты меня пугаешь. – Он отходил все дальше. – Я старик, не надо мне угрожать. Не заставляй меня вызвать полицию.

– Для меня? – заорал я. – Что они скажут, если я им расскажу?

– Не угрожай мне, Эйден, это недостойно. Ты не первый, кто пытается нам угрожать, полиция это знает. Я могу получить охранный ордер хоть сегодня. Но, пожалуйста, не делай этого. Я всемерно пекусь о тебе, но ты не должен все разрушить единственно из-за себя. Пожалуйста, попытайся понять. Подумай о других.

Я указал на подвал.

– Я там был, я это знаю. Он был с Джеймсом, когда я там был. Он был с Джеймсом. А я там как раз был! – Я снова врезал по дверному косяку, и отец Дули съежился, отступив дальше в главный холл. Я шел на него. – О других думать? Я о других и думаю. Джеймс. Я. Марк. Марк Ковольски, слышите, вы, чертов преступник? Вы знаете, что он сделал? Бросился с моста в Стоунбруке! Отец Грег должен об этом узнать!

Отец Дули повернулся и быстро поковылял в свой кабинет.

– Вы не могли не знать, – кричал я, идя за ним по пятам. – Вы знали о каждом из нас. Вы знали, что он с нами делал! – Я схватил его за рубашку и прижал к стене возле кабинета. – Вы знаете, что он с нами делал? Вот что он делал! – Я тряс отца Дули – его худая грудь билась о костяшки моих пальцев. Я бил его о стену, тряс и плакал, представляя, как отец Грег берет Джеймса своими ручищами и перегибает через верстак в подвале. Дыхание отца Грега ветром свистело в ушах: «Ш-ш-ш. Ш-ш-ш». Руками ничего не сделаешь против более сильного тела. Приглушенные голоса. Шорох одежды. Удушье. Беспощадно подавленный вопль. Нет. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш.

Склонившись к отцу Дули, я рыдал у него на плече.

– Я буду говорить, – тихо сказал я. – Я всем расскажу.

Отец Дули что-то пробормотал – слова застревали у него в горле. Он не защищался, не хватал меня за руки, и я отступил, поняв, что прижимаю его к стене всем своим весом. Трость упала на пол, и отец Дули качнулся вперед. Я подхватил его и оттащил на металлический складной стул. Он поднял руки к голове, и приглушенный стон слабым эхом пронесся по главному холлу приходского дома.

– Я всем об этом расскажу, – продолжал я. – Вы ничего не сделали! Скажите это! Признайтесь, вы что-нибудь сделали? Говорите, вы, чудовище!

– Не могу, – сказал наконец отец Дули. – Не могу.

Слезы застилали мне глаза. Я уже не помнил, зачем вообще сюда пришел, не представлял, что могу сейчас сделать. Будто я недавно вынырнул из пустоты и снова отправляюсь в никуда. Не было ничего, на чем я мог бы сосредоточиться и не отключаться, кроме прерывистого голоса отца Дули. Он снова заговорил, но я не понимал его слов. Я не слышал его оправданий. Издававшиеся им звуки превратились в псалом, эхом отдававшийся в моих ушах, преследовавший меня, пытаясь обрести смысл, но не в силах его передать. Абракадабра сгущалась наносами бессмыслицы, налипая на меня мокрым снегом, сжимая потной ладонью. Мне незачем было слушать. Я оставил его, обмякшего, на стуле, бормотать свои молитвы самому себе.

Густо валил снег, окутывая белым покрывалом газоны, рощи, крыши домов. Непроницаемый свод небес над деревьями казался мертвым и гнетущим. Я медленно шагал по дворам, слушая, как скрипит свежий снег под ногами. Каждый шаг сопровождался неистовым скрежетом, и я то и дело оглядывался, не идут ли за мной. Я не останавливался, чтобы перевести дух, и шел, глядя, как дыхание слабым облачком вылетает изо рта. Белая пелена снега и не думала редеть. Дойдя до Стоунбрукского поля для гольфа, я выбрал кружной путь, лишь бы не идти мимо моста – я не мог на него смотреть. У четвертой лунки я заметил темный силуэт какого-то зверя, пересекавшего пустынную дорогу через побелевшую песчаную ловушку. Животное остановилось и некоторое время смотрело на меня, прежде чем продолжить путь.

Я бродил целый день, прежде чем наконец пошел в район, где жил Марк. Свернув на нужную улицу, я посмотрел на его дом. Двор был пуст, все окна темные. Кровь частыми болезненными толчками пульсировала в запястьях и в ямке у основания шеи – я ничего не мог с этим поделать. Я стоял на улице, и снег покрывал мое лицо белой маской, пощипывающей, когда он таял. Собравшись с духом, я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я нажимал кнопку снова и снова, но никто не подходил. Я обошел дом и остановился у боковой двери, где в Сочельник я помогал Марку в прихожей. Я заглянул внутрь. Ботинки и сапоги аккуратным рядом стояли под скамьей. Через окно на заднем фасаде была видна кухня. Над плитой горела бледная лампочка – единственный огонек в доме, да приглушенное бело-голубое свечение испускала кулинарная станция. Все было нечеловечески чистым, без единого пятнышка.

– Мне очень жаль, – сказал я пустому дому.

Где-то во дворах тягучим баритоном лаяла собака. Лай разносился по округе, постепенно затихая. Звук, летя в ночи, в конце концов затихнет и исчезнет, как исчезает все, уходя в небытие. Я ударил по стене дома и пнул дверь.

– Ну пожалуйста, – говорил я. – Я здесь. Я уже здесь!

Сквозь метель огни вдалеке расплывались. За неосвещенным двором Ковольски начинался уже совершенно непроглядный мрак, будто вокруг не осталось ни души. Похожее чувство одиночества я испытывал, когда отец Грег впервые позвал меня в темноту тесного подвала, как, должно быть, звал и Марка, и Джеймса, и остальных – целую армию мальчишек, медленно плетущихся за ним в подвал, желая верить. Разве со временем мы не стали на одно лицо? Каждый был лишь очередным серым, холодным, дрожащим телом, которое можно терроризировать словами «любовь», «безопасность» и «вера». Надо кому-то об этом рассказать. Надо рассказать все с начала до конца. Марк имел право первым услышать мою историю, но я не мог больше ждать и побежал к дому Джози.