Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С земли ничего особенно не передавали, у пилота было свободное время, так что он завел по внутренней связи приятный разговор; правда, я ничего не поняла, однако его голос и манера речи меня восхищали – будто он дружески болтал с человеком, которого только что встретил в баре. Переговорное устройство работало только в одну сторону; я не смогла бы ответить, даже если бы знала, о чем он говорит. Голос с земли снова зазвучал, отдавая бодрые приказы, самолет аккуратно повернулся на крыло и круто пошел вниз. Пилот задавал вопросы, а с земли приходили новые приказы. Я поняла, что мы кого-то преследуем и вот-вот приблизимся к цели. К тому моменту уже казалось, что полет длится вечность, что ты с начала времен сидишь на шатающемся ящике где-то в небе и конца этому, очевидно, не будет никогда. Самолет пугающе замедлился, будто он замер, не двигаясь, в воздухе, и в то же время голос пилота сердито потрескивал по радиосвязи. Ничего не происходило. С земли что-то ответили, и пилот в сердцах воскликнул: «Ради всего святого!» Заснеженная земля приближалась, как и вспышки выстрелов.
Пилот снова заговорил по внутренней связи. Оказывается, на этот раз мы преследовали настоящий вражеский самолет, но из-за какого-то просчета нас навели на позицию над этим самолетом, а не под ним. Следовательно, на краткий миг мы оказались в неудачном положении, когда враг мог стрелять в нас, а мы нет, но, к счастью, немец не захотел сражаться и скрылся из виду, умчавшись на запад. Пилот был в ярости.
Теперь мы возвращались на базу, поскольку время почти вышло. Неожиданно пилот спросил: «Видите зенитный огонь?» Я увидела – слева – и подумала, что он довольно низко и далеко, и мне стало жаль тех несчастных людей, по которым била зенитка. Это полностью доказывает правоту выражения «счастье в неведении». Немецкая ПВО вела огонь именно по нам, расстояние было слишком близким, чтобы мы могли расслабиться, хоть я и думала, что снаряды летят не выше, чем их следы. Мы сделали еще один быстрый пируэт и помчались на базу.
Приземлились мы так же, как и взлетали, – молниеносно. В воздухе мы провели чуть больше двух с половиной часов, и майор стал почти синим от холода. В отличие от меня, он не был одет во множество слоев одежды: это бы мешало управлять самолетом. Поэтому в течение двух с половиной часов сейчас, и двух с половиной часов чуть позже, и каждую последующую ночь он сидит в самолете при температуре тридцать градусов ниже нуля и просто терпит. Мимоходом он все же отметил: «Черт, холодно».
Майор выглядел расстроенным: вылет выдался скучным, ничего не произошло, был шанс на сражение, но мы его упустили; да и в целом чувствовалось, что он сыт по горло. Мы залезли в джип и вернулись в лачугу эскадрильи. Другие самолеты, занятые в этой миссии, возвращались и садились с потрясающей быстротой, а через несколько минут уже собиралась вылетать следующая команда. Радист вернулся в штаб, чтобы доложить о нашем вылете, и тут же ушел, потому что уже нужно было отправляться с другим пилотом в следующую миссию. У него не было времени ни на чашку кофе, ни на то, чтобы согреться; впрочем, я не думаю, что во всей округе можно было найти хоть какой-то кофе.
Но в штабной хижине царило оживление; высокий светловолосый парень, сияя от радости, передавал по кругу коробку сигар, а его самого от души хлопали по спине. Он широко улыбался и от волнения не мог раздавать сигары быстро. Только что пришла телеграмма, сообщившая, что у него родилась дочь.
– Слава богу, – сказал майор, – я десять дней ждал этого ребенка.
Светловолосый пилот показал телеграмму, фотографию жены и предложил сигару.
– Какого роста младенцы? – спросил он. Он развел руки примерно на метр. – Такого?
– Черт подери, конечно же, нет, – сказал бывалый пожилой отец лет двадцати четырех от роду. – Примерно такого. И показал руками сантиметров тридцать.
Затем последовал жаркий спор о росте младенцев. Никто не говорил о выполненной миссии или предстоящих рейдах, в конце концов это была всего лишь работа и очередная ночь. Но вот отцами люди становятся не каждую ночь; стать отцом – это действительно что-то значит.
Пилоты «Тандерболтов» пригласили нас выпить в их клубе. Они переоборудовали хижину под столовую, соорудили камин из броневой плиты от немецкого танка, сколотили бар, разжились где-то виски и сэндвичами с омлетом. Пока мы ехали по плохой дороге рядом с летным полем, майор сказал:
– Не будем там говорить о «Черных вдовах», хорошо? Мы знаем, что у «Тандерболтов» работа потяжелее, поэтому давайте просто не будем обсуждать наши дела.
Никто из пилотов «Тандерболтов» ни за что бы не сел в «Черную вдову»: они считают эти штуки ненадежными. Все ребята с «Тандерболтов» выглядели очень молодо и сегодня вечером пытались веселиться, потому что накануне погиб командир их эскадрильи, которого они любили, а горевать никто не смел. В последний раз его видели, когда он несся прямо вниз, но даже в трех метрах от земли его пулеметы продолжали стрелять. Его последними словами было: «Задайте им жару!» Сейчас все пили и болтали. Один парнишка сказал, что он так и не привык стрелять в людей – они слишком сильно дергаются, когда всаживаешь в них пули. Не нравилось ему это, и все тут. У десантников на этот счет было бы другое мнение, многие из них стали настоящими убийцами, но этому молодому летчику было не по душе, как дергаются люди, умирая. Чаще всего на этой посиделке звучала фраза «мы точно прихлопнули Германа», что означало «мы точно подстрелили немцев» – грузовики, танки, штабные машины или солдат; все немецкое – это «Герман», а «прихлопнули» значит «ликвидировали». Майор молчал и бóльшую часть времени сидел у самодельного камина, пытаясь согреться. Я никогда в жизни не чувствовала себя лучше, потому что мне было приятно вообще вернуться из полета живой, и уплетала бутерброды с омлетом, как голодный армянин[60]. Майору нужно было возвращаться в штаб на следующий вылет, так что мы вскоре попрощались с хозяевами, выразив взаимное уважение и благодарность.
В джипе майор задумчиво сказал:
– Ох уж эти парни с «Тандерболтов». Не поймешь их болтовню.
– Почему? – спросила я.
– «Прихлопнуть Германа»… – сказал он с еле заметным оттенком презрения. – Ну кто так говорит?
– А как вы говорите?
– «Грохнуть Ганса», конечно.
Мы высадили его у двери и мгновение постояли, дрожа и сжавшись от холода.
– Что ж, до свидания, – сказал он. – Приезжайте к нам еще. Прокатим вас в любое время.
В свете, бившем из окна штабной хижины, он выглядел усталым и продрогшим. Но можно было с уверенностью сказать, что он не думал о том, что устал или замерз, и вообще не думал о себе. Все они выполняли свою работу, вот и все. Одни летают днем, другие – ночью, кто-то работает в танках, кто-то прыгает из самолетов с парашютом, а еще всегда есть пехота. Все это работа: ужасная работа. Они не думают о ней, а просто ее выполняют, потому что ничего другого не остается.
Когда мы уезжали, в ночное небо взмыл еще один гладкий проворный самолет, набрал высоту и помчался на восток, в сторону Германии.
Das Deutsches Volk[61]
Апрель 1945 года
Никто не нацист. Никто никогда не был нацистом.
В соседней деревне, может быть, и затесался нацист-другой, а тот городок в двадцати километрах отсюда действительно был настоящим рассадником нацизма. А у нас, по правде говоря, – только между нами – было много коммунистов. Про нас всегда шла слава, что мы красные. Евреи? Ну, в этом районе было не так уж много евреев. Может, два, может, шесть. Их забрали. Я шесть недель укрывал еврея. Я восемь недель укрывал еврея. (Я укрывал еврея, он укрывал еврея, все дети божьи укрывали евреев.) Мы ничего не имеем против евреев; мы всегда хорошо с ними ладили. Мы долго ждали американцев. Вы пришли и освободили
