Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Владимир Короткевич

В башенном покое стражи (двери из него выходили на забрала замковых стен) шла между тем великая, воистину «апостольская» пьянка. Большинство недавних бродяг были уже «еле можаху». Относительно трезвыми оставались трое: Раввуни, Братчик да ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

— А братишечка ты мой! А подумать только, какого славного человека чуть не сожгли! А Боже ты мой наисладчайший!.. Ну дай же ты бузю[95] старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

— Не смотри ты на это свинство, — сочувственно сказал Каспару Клеоник. — Глянь, девок сколько... Красивые...

— Та? И вправду.

Неподалёку от них, чуть не у самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головой, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевой глазах любопытство, ожидание и вдохновение: вся так и тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И чуть появится на забрале стражник — вздрагивают длинные ресницы. Видно, что обычно кожа на ней горит, но сейчас словно явления чудотворной иконы ждёт. На щеках прозрачный, лёгкий, идущий из глубины румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка[96].

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

— Ах, дьявол, — подивился Бекеш. — Кто такая?

— Мечника Полянки дочь. Ничего, зажиточные, состоятельные горожане.

— Да что мне в этом. Имя как?

— Анея. Подруга Фаустины моей.

— Ах какая... — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота невыразимая.

— А как бы я моложе был, так и я... — начал Кристофич.

— Так давай, дядька.

— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — к парням на посиделки. Я, по моим годам, всё больше вон к таким...

— А что, — молвил Клеоник. — А и ничего...

К воротам продирались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, покрытом сетью из золотых нитей, и за ней, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

— Смертоносная красота, — оценил Клеоник. — Я с неё Магдалину резал бы.

— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть лживой такая красота. Пусть и дрянь баба, но жизнь-то какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

— Ты, батька Альбин, не слишком зыркай, — ухмыльнулся резчик. — Лотр за блудни с нею на воротах повесит. И потом, это ж смертный грех, ты же монах, хотя и плохой.

— Нет, браток, в красоте смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех? — Он махнул рукой: — Нет в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — на то у человека глаза... Целовать не грех...

Молодые прыснули.

— Чего смеётесь? Правда. Если бы Богу угодно было монашество, Он бы уготовил для этого жребия людей с определённым изъяном. А раз этого нет, то, значит, всё шелуха.

Братчику надоели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от иерея, бросил ватагу и начал спускаться с гульбища, собираясь спрятаться где-нибудь в церковном притворе и подумать. Он внимал крикам толпы за стенами, воодушевлённым крикам, видел через бойницы, как плывёт в храм человеческая река, слышал звон денег на блюдах.

Но даже в притворе, куда он спустился, не было покоя. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.

У стен стояли сундуки с деньгами. По узким желобам текли и текли ручейки золота, серебра, мужицкой меди, падали в миски и горшки (видимо, деньги ссыпали с блюд там, за стеной, как хлеб в засеки). Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, топча монеты, извивались запыхавшиеся люди в белых францисканских, бурых доминиканских и прочих рясах. Секли друг друга верёвками, обычно подпоясывавшими монашеские одеяния, били в челюсти, по голове, под дых.

— Мы час только простояли!

— Доминиканцам место уступай, бабий выродок!

— Диссидент, сволота!

— На тебе, на!

Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взмыл над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, улетел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.

Пахло зверем.

Школяр покачал головой.

— И сотворил Пан Бог человека по образу своему, по образу Божьему, — грустно сказал он. — И увидел Бог, что это хорошо.

Он махнул рукой и пошёл на гульбище. Может, хоть на башне укроешься от всего этого?

Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и только тогда заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, она не сводила взора с зубцов, чтобы ничего не пропустить. Но упорный чужой взгляд почувствовала... Поворотила голову — и в глазах плеснул испуг, смешанный с почтением.

— Я опять не видел тебя у доминиканцев на исповеди, дочь моя, — мягко сказал Лотр.

— Я исповедуюсь в своей слободе, ваше преосвященство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.

— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...

— Вы — великий человек.

— ...когда я напоминаю, чтобы исповедовалась там...

В девичьих глазах вдруг появилась твёрдость. Шевельнулись губы:

— Бог везде.

— И в схизматской молельне?

— Что ж, если Он захочет, то пойдёт и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, что у Бога нет никчёмных...

Сопротивление возбуждало и дразнило Лотра. Ноздри его задрожали.

— Смотри, я напоминаю.

«Магдалина» велела слуге держаться того места, где спешился кардинал.

— Легче найдёшь.

В действительности ей нужно было присмотреться к девке, с которой так подозрительно долго разговаривал патрон. Не сходя с мула, она смотрела, оценивала и ощущала, как шевелится где-то под душой ревнивое волнение. Плевать она хотела на объятия этого очередного, но с ним спокойно. Беда её была в том, что каждый раз ей казалось: вот это не... надолго (она страшилась слов «постоянно», «всегда» и почти не вспоминала, что есть слово «навеки»). Каждый, кто давал ей на известное время уверенность и всё прилагающееся (деньги были делом десятым, хотя этот и платил хорошо), вызывал в её душе приязнь и даже нечто похожее на желание быть с ним.

И вот — эта. А может, ещё и ничего? Может, обойдётся?

На лестнице кардинал столкнулся с Болвановичем. Красный, шатается — чёрт знает что. И вдруг, когда Лотр остановил его, из-под пьяных бровей Григория Гродненского неожиданно трезво сверкнули медвежьи глазки.

— Рык слышишь? — спросил Лотр.

— Отверз Пан Бог уши мои.

— И что?

— Думаю, сильненьким наш злодей делается.

— М-м... да. Вот тебе и кукла. Два этаких чуда. Вот выйди сейчас на стены, крикни против него. Что будет?