Лучший друг - Ян Жнівень

Не ожидая такой резкой реакции от нее, Егор сначала наполнился гордостью, а потом с досадой осознал, что Маша была серьезна как никогда. Девушка показалась ему сильнее и храбрее, чем даже он сам, хотя еще пару дней назад он стоял у нее дома и гордо рассказывал о том, каким будет защитником. Чувство стыда накрыло его с головой, и теперь никакие зажигательные мотивы кантри не могли его приободрить – только ее милосердие над ним. Он почувствовал то же, что чувствовал перед Лерой – человек совершенно неподвластен ему. В ее словах чувствовалась фальшь, но даже самый искусный психолог, как казалось, ее природу и смысл уловить бы не смог.

Следующий час был самым долгим часом в их жизни. Бесконечные вереницы монорельсов, надземных мостов и небоскребов крутились вокруг. Чем дальше они проходили, тем хуже становились дороги, тем больше гильз можно было найти, тем меньше было кустистых деревьев и тем меньше было здоровых животных. Рухнувшие и высохшие здания плотно зарастали травой, мхом и виноградом, собирая на себе все больше и больше мерзких тварей, копошащихся в этих зарослях, как блохи в шерсти шелудивого пса.

В своей бесконечной апатии Егор, сам того не заметив, забрел черт его знает куда. Лишь спустя десять минут Лёша выскочил со второго этажа здания неподалеку и в горячке отвесил младшему подзатыльник, выговаривая целую басню о том, как он безрассуден. Все это происходило под гнетущим взором девушки, стоящей позади и укрывающейся фиолетовыми локонами от постороннего взгляда. Егор стал нерадивым сыном в их трио.

Дальше он лишь плелся позади, окончательно забыв о возможности наладить контакт с девушкой и даже с братом, который медленно отдалялся от него. Все, что ему доводилось видеть, так это макушку Маши и развивающуюся юбку. Он всегда был позади. Лишь одно его радовало – сумасшествие брата проходило, и теперь тот был весел и дурачлив, как и всегда, пусть тело все еще пробивали импульсы сделать какой-то странный жест. Лёша рассказывал байки, травил шутки и иронизировал над плетущимися позади, слегка разряжая обстановку и тем приглушая тревожные мысли младшего.

«Магия. Это магия, не иначе, – думал Егор. – Под внимательным надзором пригорода я продолжаю смотреть на нее… Мой брат, отец и другие люди отходят на второй план. Мне неподвластен этот процесс! Лёша… Нет, братан, прости!». Хоть в голове и всплывали эпизоды недавней схватки с мутантом, Егор закрывал на это глаза, считая гомерически смешным тот факт, что он может спокойно есть орешки в такой ситуации. Этот глупый юмор, заменив собой кантри, не работающий в этой ситуации, и стал опорой его эмоционального равновесия в нелегкой схватке с пригородом. Но жуткое, почти неуловимое чувство неконтролируемого страха начало подходить прямо к горлу, норовя в любую секунду выплеснуться наружу.

VII

Наконец все трое уселись в километре от станции поезда и смогли спокойно отдохнуть. Лёша в блаженстве затянулся сигаретой и посмотрел на часы. Оставался час и десять минут до отправления, а у них на пути оставался один жалкий километр и блокпост, который они уже заблаговременно начали огибать. Уселись все на крыше трехэтажного здания-дамианки, на которой был организован импровизированный садик из парочки высохших бонсаев, кустов и самодельных кадок с сиренью. Там они, осматривая парк, который оставалось преодолеть, достали подходивший к концу холодный кофе, пиво и легкие закуски. К слову, это был единственный пункт, который шел по плану. В остальном, то есть во всем, что они предполагали, были одни проколы.

Старший брат вмиг раздобрел и начал травить байки, заедая это дело сырниками тетушки Твид. Напряжение и судороги, охватившие Егора с Машей, так и не прошли, но старший брат, смывший с лица дикий, почти сумасшедший взгляд, дал время подышать и насладиться покоем. Пока он разгуливал по широкой крыше, внюхиваясь в сирень и сухие кусты дикой конопли, остальные вдвоем беседовали о, что показалось Егору странным и жутким, гипермаркетах.

Для Маши былое величие Беларуси казалось очень значимой вещью в их путешествии. Она пыталась максимально оптимизировать их путь, натужно стараясь вспомнить теории градостроительства и то, как оно филигранно выворачивает жизнь общества, что вполне могло помочь им. Но опьяненный ее разговорами Егор отказывался говорить в таком ключе, уводя разговор в другое, непринужденное русло и просто, подставив руку под липкую от пота голову, слушал ее.

– Ты была невероятно серьезна, когда мы были на середине пути. Это восхитительно! Как у тебя получалось держаться столь строгого вида? – прервал ее Егор, чувствуя легкую дрожь и неуверенность в голосе.

Она мило рассмеялась и надула полные кофе щеки.

– Не спрашивай меня о таком. Твой брат так влиял на меня, что как-то не хотелось вести себя слабо, – она опустила глаза. – Да и что ты докопался со своими «сильная» и тому подобным. А какой я должна быть? Ходить и ныть тебе под ручку? Не дождешься!

– Невероятно, – ответил Егор и вздрогнул, наконец уловив ее отношение к путешествию. Нащупав ту точку, при которой Маша могла вести себя обыденно с ним, он задумался о том, насколько девичье сердце раньше было для него закрыто и неправильно.

– И за полгода с Лерой ты не привык к сильным девушкам? – словила его мысль на лету Маша.

– А должен? Я никогда не отличался исследовательским нравом. Мне нравится быть собой…

– Не рассказывай мне, – засмеялась Маша, что подхватил старший брат. – Исследовательский нрав – это самое точное описание тебя.

– Ну ладно. Вы сильные, что очевидно. Я даже рад, что вы такие. Поистине смелый пол, – говорил Егор, оборвав себя на полуслове так же, как когда сидел за партой в аудитории и говорил с Яшей о Кире Васильевне. Он почувствовал, как беседа становится фальшивой имитацией спокойного разговора. Ему вдруг перестало нравиться вести диалог в таком ключе, ведь с каждой похвалой лицо Маши только больше напрягалось, а брови на лбу медленно спускались к переносице.

– Ясно, – сказала она. – Тебе еще многое понять следует. Не в том ты направлении мыслишь.

На этой ноте она встала и, что для нее норма, ушла, не очертив четкого конца для их разговора.

Диалоги с ней, которые они вели в течение всей этой трехчасовой одиссеи, селили какое-то тепло в его душе, пусть и большая их часть велась в негативном для Егора ключе. Но каждый раз, когда она улыбалась, обнажая свои белые сплошные зубы, он хотел поставить на паузу весь мир, чтобы эта улыбка никогда не сменилась на что-то печальное, почти трагическое. И какая же сильная боль