Мадонна миндаля - Марина Фьорато

Ансельмо напустил на себя суровый вид, услышав столь непочтительные речи.

— Нет, никакого праздника сегодня нет. Впрочем, это не важно. Очень хорошо, что ты почти все закончил, ибо вскоре сюда прибудет одно весьма важное лицо. Завтра сам кардинал на пути в Павию сделает здесь остановку и даже отслужит мессу! Он выразил желание увидеть ту работу, на которую давал заказ. Это большая честь для нас!

— Кардинал Милана? Завтра?

— Да. Я получил от него официальное уведомление. Мне его только что доставил гонец, посланный кардиналом. — Ансельмо помахал свернутым в трубку письмом перед носом Луини и спросил: — А ты с его преосвященством знаком?

— Только косвенно.

Ансельмо кивнул.

— Говорят, он очень требовательный, даже придирчивый. Но мне кажется, что он вовсе не такой уж придира, как о нем говорят. Просто он весьма строг по отношению к самому себе и ревностно служит Господу, что невольно делает его жестким и в обращении с другими людьми. Преданность вере способна по-разному воздействовать на человека.

— До тех пор пока его преданность Богу будет иметь форму дальнейших заказов, — улыбнулся и даже несколько оживился Бернардино, — особенно предназначенных для меня, мне до его жесткости по отношению к людям дела нет. — Он хлопнул в ладоши и с силой потер их, потому что без работы руки у него сильно озябли. Ему вдруг показалось, что в Саронно спасения ему ни за что не обрести и хорошо бы поскорее все закончить и убраться из этого города. Художник с некоторым смущением, даже неудовольствием догадывался, что его странное самочувствие как-то связано с Симонеттой ди Саронно. Может, она его околдовала, приворожила, прокляла или еще что-нибудь в этом роде? — Ладно, мне все понятно. Я пишу ее еще один день и завершаю тут все свои дела. — Впрочем, его последние слова к незавершенной фреске не имели ни малейшего отношения.

Правда заключалась в том, что Бернардино всячески оттягивал завершение своей работы. И по той лишь причине, что впервые в жизни не был уверен в собственной состоятельности. Он и вправду не знал, соответствуют ли его умения той задаче, которую он перед собой поставил, и сумел ли он должным образом уловить образ Симонетты, написав на стене ее лицо. На всех остальных фресках Богородица была изображена в профиль, и при этом лицо Ее было не слишком ясно очерчено, а большие глаза и вовсе отвернуты от зрителя. Здесь же он впервые попытался передать всю силу ангельской красоты Симонетты, изобразив ее анфас, но так и не смог сделать, чтобы она смотрела со стены прямо на него. И это не получалось у него вовсе не потому, что Симонетта его ненавидела. Напротив, в последнее время она стала к нему гораздо добрее, но от этого его лишь сильнее охватывало ощущение грозящей опасности. Скрепя сердце Бернардино по-прежнему старался быть язвительным и нагловатым, однако все чаще у него возникало подозрение, что его выходки отнюдь не убеждают Симонетту, что она видит его прямо-таки насквозь, и, стоит ей поднять на него свои прекрасные очи, он попросту потеряет дар речи. Они по-прежнему вели словесные поединки, но теперь уже твердость проявлял в основном Бернардино, а Симонетта стала гораздо мягче, уступчивей, особенно с тех пор, как художник рассказал ей — поддавшись проклятой слабости! — о своем детстве. Мало того, он неоднократно замечал в ее больших глазах такое обидное и совершенно для него нежелательное сострадание! А один или два раза Симонетта даже звонко рассмеялась, подшучивая над Бернардино, и этот смех подействовал на него чрезвычайно сильно, вызвав в его душе целую бурю чувств. В эти мгновения ее ангельское лицо стало совершенно земным, да и вся она как бы спустилась с небес на землю. Ничего, пообещал себе художник, сегодня он будет держать себя в руках, будет с нею суров и спокоен. Так что ничего она своими чарами не добьется!

Бернардино даже не обернулся, когда Симонетта вошла в церковь. Он и так прекрасно знал, что это она, ибо музыка ее шагов преследовала его даже во сне, и теперь изо всех сил старался подавить ту острую радость, которую ощутил при ее появлении. Он, по-прежнему не глядя на нее, бросил ей голубое одеяние и грозно рявкнул:

— Готовься поскорее, синьора. Сегодня у нас много работы. Мне стало известно, что завтра эту церковь посетит сам кардинал Милана. А потому нужно поскорее закончить последнюю фреску.

Но Симонетта даже не пошевелилась. Она продолжала стоять совершенно неподвижно до тех пор, пока не заставила Бернардино все же повернуться к ней. Она была очень бледна, под глазами пролегли тени, а смотрела она на него так, словно просила пощады. Ничего похожего на ее прежний, ястребиный, взгляд. С ней явно что-то случилось. Интересно, в чем причина этой внезапной слабости? — думал Бернардино. Впрочем, в душе он торжествовал.

— Ну, что же ты стоишь, синьора? Сегодня у меня нет времени на пустую болтовню.

— Синьор Луини. — Да, сегодня с ней и впрямь что-то было не так, ибо она давно уже не обращалась к нему столь торжественно. — Сегодня я не смогу тебе позировать.

— Но почему?!

— Я… плохо себя чувствую.

— Ах вот как! Но мне-то что за дело до ваших женских недомоганий! Мне совершенно не нужно знать, у кого из вас месячные, а кто забеременел от какого-нибудь прощелыги. В данный момент речь идет о куда более высоких материях. Это Искусство, уважаемая синьора! Так что прошу тебя, переодевайся-ка поскорее и будь готова.

Симонетта на мгновение утратила дар речи, потрясенная его грубостью. Однако она даже не «укусила» его в ответ, как обычно, что окончательно озадачило Бернардино. Он просто не знал, как ему вести себя с этой новой Симонеттой. Он вообще ничего не понимал. Что же это такое с ним творится? Ему казалось, что он уже вполне успел изучить ее характер, однако сегодня она демонстрировала некие совершенно незнакомые ему черты. И он растерялся. Мало того, он с трудом мог подобрать слова для ответа, а потому речь его казалась еще более жесткой.

— Ну так что же, синьора?

Он едва расслышал ее ответ:

— Мой отказ позировать тебе, синьор, ни в малейшей степени не связан с тем, о чем ты только что упоминал. Просто… сегодня годовщина гибели моего дорогого мужа…

Бернардино стиснул кулаки, стараясь подавить горячую волну сочувствия, поднявшуюся в его душе. Если он позволит состраданию вырваться на свободу, то попросту утонет в нем, утонет в той невыразимой печали, которая сквозит в каждом ее слове. Ему было жаль Симонетту, ужасно жаль, и он ненавидел себя за то, что невольно причинил ей боль, ибо меньше всего на свете ему хотелось ее мучить. Художник резко отвернулся и стал перебирать кисти. Нет, не мог он сейчас проявить мягкость, не мог допустить, чтобы она поняла, как сильно его ужасает собственная жестокость! Он чувствовал, что если сделает это, то пропадет навсегда, поскольку его пугала сила того чувства, которое он к ней испытывал.