Мадонна миндаля - Марина Фьорато

Симонетта молча, затаив дыхание, ждала продолжения. Бернардино провел рукой по глазам, словно смахивая воспоминания, и на лбу у него осталась голубая отметина.

— Это было последнее, что я слышал от отца. Когда я вернулся домой, он уже ушел. Мать принялась во всем винить меня. С этого дня она стала много пить вина, а мои «дядья» на какое-то время совсем перестали приходить к нам, но вскоре их визиты возобновились. Я начал рисовать. Рисовал я углем, который сам делал из того, что собирал на берегу озера: обломков старых мачт и тому подобного. Я решил, что раз тех ангелов не существует, то я их изобрету сам. Однажды, когда мне было уже лет пятнадцать, я разрисовал весь наш деревянный домик, изобразив углем на стене целую фреску: всевозможных ангелов, херувимов, серафимов и прочее райское население. Мать моя пришла в ярость. Она ужасно на меня кричала, а «дядя», который был у нас в тот день, выпорол меня ремнем. Ну что ж, я выждал, когда они улягутся в постель, а затем выбрался из дому и украл его коня. К этому времени я уже слышал, что великий мастер Леонардо да Винчи живет сейчас в Милане и выполняет особый заказ герцога Лодовико Сфорца.[25] В общем, я прихватил свои рисунки, вскочил на коня и всю ночь скакал без передышки, а потом еще целую неделю прождал возле студии да Винчи, очень стараясь попасться ему на глаза, так что он каждый день буквально спотыкался о меня, но в итоге все-таки согласился меня выслушать. Впрочем, на рисунки мои он едва взглянул, но сунул мне уголь и велел нарисовать руку. — Бернардино глянул на растопыренные пальцы Симонетты и улыбнулся, вспомнив тот день. — Я нарисовал, и он сразу взял меня в ученики.

Бернардино посмотрел на собственную руку. Оказалось, что, рассказывая, он так стиснул кисть, что на ладони у него красными полумесяцами отпечатались ногти. Некоторое время художник с недоумением изучал эти кровавые отметины, потом перевел взгляд на нарисованных им ангелов, круживших в высоте или громко дувших в трубы, пристроившись на пилястрах.

— Леонардо тоже не верил в Бога, — сказал Бернардино, обращаясь к потолку и этим ангелам. — Он говорил, что это вполне возможно — внушать другим веру в Него, но самим ни капли в Него не верить. Он почитал только Марию Магдалину, а я — только свою мать, такую же, как Магдалина, падшую женщину. В общем, то, что начала моя мать, завершил мой Учитель. От моей веры не осталось и следа. Учитель дал мне, конечно, гораздо больше, но благодаря простым человеческим чувствам, а не религиозному рвению.

— Какие же это были чувства? — наконец обретя голос, очень тихо спросила Симонетта.

Прежде всего, любовь, хотелось сказать Бернардино. Он вдруг вспомнил, как Леонардо на прощание сказал ему: «Ты хороший художник и вполне можешь стать великим, но только в том случае, если обретешь способность чувствовать». И это была чистая правда. Ни разу, одерживая одну легкую победу за другой, одну за другой меняя женщин, соблазняя девственниц и почтенных матрон, он так и не смог избавиться от того душевного онемения, которое вызвано было разлукой с матерью. В тот день, когда она солгала ему, а отец ушел из дома, Бернардино утратил невинность — утратил тот священный для него образ матери, которая казалась ему идеалом женщины. В детстве он сам так уверенно вознес мать на пьедестал, словно она была самой Мадонной, но она солгала ему. К тому же она так злобно на него кричала, выгнала его из дома, вынудив стремиться к бесконечным и бессмысленным любовным победам, к тем плотским наслаждениям, которые никакой особой радости не приносили. И все это — в погоне за тем единственным, что было ему действительно необходимо: за Священным Граалем, за Великим даром любви. Бернардино открыл было рот, чтобы произнести это простое слово, которое значило для него все, но ничего не значило для этой женщины, хотя она понятия не имела и вряд ли когда-нибудь будет иметь, какую огромную роль в его жизни сыграло знакомство с нею. Но обнаружил, что не может говорить. Голоса не было. Слово «любовь» застряло у него в горле, как кость, даже слезы на глазах выступили. Слезы! Да он не плакал с тех пор, как скакал на украденном коне прочь от берегов родного озера в Милан. Струившиеся у него по щекам слезы встречный ветер уносил назад, в ночь, а он все мчался и мчался галопом, так что лицо его под этим сухим ночным ветром мгновенно высыхало. Вот и сейчас, как в тот день, он нутром чувствовал: нужно уходить, прямо сейчас, немедленно.

Он швырнул кисти на палитру, что было ему совершенно несвойственно, потому что они могли к ней присохнуть, и пошел прочь. Лицо Богородицы на фреске так и осталось незаконченным, это по-прежнему был пустой овал, но сегодня у него больше не было сил, он и так чуть не падал от усталости. Когда он проходил мимо Симонетты, она, не сознавая, что делает, протянула к нему руки. Но он от нее отвернулся, и она услышала, как он пробормотал: «Noli me tangere».

Так во второй раз в жизни Бернардино бежал от женщины, которую любил. Он взлетел по лестнице к себе на колокольню, в свое одинокое убежище, ни разу не оглянувшись, и это было даже хорошо, иначе он непременно заметил бы то, что смутило бы его душу, а может, и сломило бы его, то, чего он так отчаянно избегал: искреннее сострадание, с которым смотрели ему вслед голубые, как его родное озеро, глаза Симонетты.

А Симонетта лишь значительно позже, уже вечером, поняла, наконец, что он сказал в ту несчастливую минуту, когда она невольно потянулась к нему. Noli me tangere. Ну конечно! Она взяла фамильную Библию, которая всегда лежала у нее на ночном столике, и стала листать пожелтелые страницы, пока не нашла то, что искала. «Dicit ei Iesus: Noli me tangere, nondum enim ascendi ad Patrem meum: vade autem ad fratres meos, et dic eis: Ascendo ad Patrem meum et Patrem vestrum, Deum meum et Deum vestram». Вот оно, предостережение воскресшего Христа Магдалине, той женщине, которую Он когда-то любил и которая любила Его, ибо по Его выбору именно она первой стала свидетельницей Его воскрешения: «Иисус говорит ей: „Не прикасайся ко мне, ибо я еще не взошел к Отцу моему, а иди к братьям моим и скажи им: восхожу я к Отцу моему и Отцу вашему, и к Богу моему и Богу вашему“».[26]

Не прикасайся ко мне.

ГЛАВА 15

ЦЕРКОВЬ САН-ПЬЕТРО-ИН-ЧЕЛЬ-Д'ОРО

Амария подняла глаза на своего святого покровителя. Перед ним она не испытывала ни страха, ни того душевного трепета, который всегда возникал у нее, когда она видела изображения других святых: пронзенного стрелами святого Себастьяна или святого Варфоломея с содранной заживо кожей. Нет, святой Амвросий действительно был ее святым — ее хранителем, ее отцом, ее хозяином и другом. В пламени свечи глаза святого Амвросия казались особенно темными, похожими на бычьи, но очень добрыми. Он вообще очень ей нравился, как нравилась и вся эта фреска в церкви Сан-Пьетро-ин-Чель-д'Оро.