Мадонна миндаля - Марина Фьорато

Амария огляделась — на улице и на вымощенной булыжником площади виднелось всего несколько прохожих, поскольку к вечеру опять начало подмораживать, да и солнце уже почти совсем село. Солдаты окружили молодую женщину, что-то лопоча, посмеиваясь и подталкивая ее. Потом они выбили у нее из рук ведро, и выплеснувшаяся вода промочила ей ноги, которые сразу заледенели. А потом… Амария и понять ничего не успела, как ее вдруг бросили на землю, и она увидела, как снежные хлопья, касаясь пролитой воды, исчезают, словно по волшебству. Краешком глаза она успела заметить, что и те немногочисленные прохожие, которых она видела до того, тоже волшебным образом куда-то исчезли. Да впрочем, они никогда и не решились бы пойти против швейцарцев, даже понимая, что те собираются отнять у девушки честь. Подумаешь, какая-то деревенская оборванка! Вот уж явно не стоит беспокойства! Амария чувствовала, как чьи-то руки с силой надавливают ей на затылок, прижимая к земле, стоит ей шевельнуться или попытаться позвать на помощь. Она все же пробовала кричать, но помощь не приходила. Девушку с силой ткнули лицом в промерзшую булыжную мостовую, и она почувствовала во рту вкус крови. А потом услышала шелест шпаги, извлекаемой из ножен. Неужели ей отсекут голову? Нет, все будет гораздо хуже! Шпага со звоном упала на землю в нескольких дюймах от ее лица, и Амария не то что услышала, а скорее почувствовала, что один из солдат расстегивает ремень на штанах. Двое других по-прежнему крепко держали ее за руки, прижимая к земле. Она была совершенно беспомощна, но не сводила глаз с упавшего на землю серебристого клинка. Шпага ее насильника лежала совсем рядом, и ее мгновенно успело присыпать легким снежком. Солдаты все еще возились с ее юбками. А потом Амария решила, что, наверное, сходит с ума от ужаса, потому что чей-то грубый кожаный башмак, с силой поддев шпагу, высоко подбросил ее в воздух, и в то же мгновение руки насильников перестали прижимать ее к земле. Девушка почувствовала, что свободна, и подняла голову. То же самое сделали трое наемников, изумленно следивших за клинком, который со свистом пролетел высоко в воздухе — Амарии показалось, что выше даже колокольни Сан-Пьетро! — и упал из заснеженного неба точнехонько в руку Сельваджо. Да, это был он, Сельваджо собственной персоной. И выглядел он каким-то необычайно высоким, гордым, непокорным. С горящими огнем глазами он более всего походил на ангела мщения, а не на ее кроткого и милого «дикаря». Амария видела, как он одним ударом перерубил горло тому, кто собирался ее изнасиловать, кровь так и хлынула ручьем, заливая булыжную мостовую. Сделав в следующее мгновение резкий выпад, Сельваджо вонзил шпагу в живот второму швейцарцу, весьма умело отыскав щель в доспехах между нагрудной пластиной и перевязью. Затем обратным выпадом из-под руки он нанес удар третьему из нападавших, даже не взглянув на него. Все это произошло буквально в считаные секунды и в полной тишине. Амария в ужасе увидела, что все трое мерзавцев уже лежат мертвыми, а выпавшие из ее кос бутоны красных зимних роз рассыпались по снегу вокруг, точно украшая собой свежую могилу. И все это время с небес сыпался снег, уравнивая белое и красное, холодное и горячее, живую кровь и смерть. Амария просто глаз не могла отвести от этого страшного зрелища, потом все же перевела взгляд на Сельваджо, который, словно опомнившись, сперва посмотрел на нее, затем на клинок, который опять безжизненно повис в его руке, словно ему никогда прежде и не доводилось держать в руках подобное оружие.

Амария не сразу обрела голос, несколько минут она чувствовала себя столь же немой, каким был когда-то и Сельваджо. Но первые слова, сорвавшиеся наконец с ее губ, были отнюдь не словами благодарности.

— Значит, раньше ты был солдатом! — воскликнула она.

Сельваджо по-прежнему, как зачарованный, смотрел на шпагу.

— Я ничего не могу сказать на этот счет, — чуть запинаясь, промолвил он. — Я не помню своего прошлого. Но сегодня я действительно чувствовал себя солдатом. — И он посмотрел ей прямо в глаза, и взгляд у него был точно такой, как в тот день, когда она подсматривала, как он моется во дворе.

Амария так и не узнала, что именно — смерть троих насильников или этот взгляд ее спасителя — послужило причиной, но она вдруг потеряла сознание, даже не почувствовав того, что Сельваджо успел ее подхватить, прежде чем она упала на землю.

Сельваджо закинул голову к небесам и, держа на руках девушку, такую красивую в своем именинном наряде, открыл рот, позволяя снежным хлопьям свободно влетать туда, чтобы хоть немного охладить его разгоряченное нутро. А потом пошел домой и весь обратный путь нес Амарию на руках, чувствуя себя совершенно счастливым.

ГЛАВА 16

ДЫХАНИЕ АНГЕЛОВ

— Они чудесны!

Отец Ансельмо был искренне восхищен фресками Луини. Задрав голову к куполу церкви, он поворачивался туда и сюда, громко выражая свой восторг. В небольшом трансепте Бернардино изобразил венчание Девы Марии и святого Иосифа, Богородица была в том самом голубом одеянии, сверкавшем, как воды чистого озера Маджоре, а Иосиф бережно надевал обручальное кольцо Ей на правую руку, странным образом похожую на руку Симонетты ди Саронно. Лицо Марии, обращенное к жениху, было изображено в профиль, и Ансельмо невольно подумал, что Симонетте, должно быть, нелегко было позировать для этой фрески, стоя на том самом месте, где она венчалась со своим покойным супругом. Неким сверхъестественным образом, как показалось священнику, и святой Иосиф, бывший всего лишь скромным плотником, весьма похож на благородного синьора Лоренцо. На противоположной стене Бернардино создал еще один шедевр «Отрок Иисус среди учителей в храме». Здесь, со свойственной ему самоуверенностью и даже наглостью, в виде подростка Христа Луини изобразил самого себя. Спаситель, широко раскинув руки, что-то живо обсуждал с собравшимися вокруг Него раввинами, и лицо Его казалось таким же оживленным и разгоряченным спорами, какое Ансельмо не раз доводилось видеть и у самого художника. Сходство оказалось столь велико и правдоподобно, что священнику было даже как-то неловко стоять под этой фреской рядом с Его двойником. На той же фреске была и Симонетта — на сей раз в образе уже немолодой Богородицы. Благодаря умелой игре с перспективой, Богородица-Симонетта казалась более крупной, чем Христос, одета Она была в тот же чудесный голубой плащ и одну руку протягивала к сыну, а вторую прижимала к сердцу. Ансельмо вдруг ощутил странное беспокойство. Луини никогда не рассказывал ему о своей семье, но проницательный священник вдруг понял, как много Симонетта, должно быть, значит для этого художника, понял, что это не просто вспышка страсти, которую легко удовлетворить или просто погасить, но истинная, глубокая любовь, благодаря которой Бернардино воспринимает эту молодую женщину не только как свою возлюбленную, но и как свою жену, а также как свою мать. На его фреске Богородица была лишена каких-либо украшений или особых, издавна почитаемых символов. Она не сжимала в руке позолоченной лилии или пышно цветущей розы и не была украшена цветами миндаля, которые символизируют Ее чистоту, а для самой Симонетты могли бы иметь и некий дополнительный смысл. Луини наверняка знал обо всех этих религиозных тропах, обо всех этих вечных символах, но все же отказался от них в пользу живой красоты смертной женщины. Всемирное поклонение здесь как бы взаимодействовало, переплеталось с чисто человеческими, семейными отношениями Марии с мужем и сыном. Ансельмо вдруг вспомнил того святого, в честь которого был назван Бернардино, — Бернара Клервоского,[28] который более всего почитал именно Богородицу и с пламенной страстью Ей поклонялся.