Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Сядь, синьора, прошу тебя, — сказал Бернардино довольно резким тоном, и Симонетта покорилась, словно он только что одержал над нею сокрушительную и окончательную победу.

На самом деле минувший год принес ей куда больше страданий и горя, чем предшествующий, хотя такое трудно было даже себе представить. Дело в том, что она не сразу получила известие о гибели Лоренцо и продолжала жить в Кастелло, все еще надеясь на возвращение мужа. Так, в надежде, она прожила всю зиму, думая, что весной вновь увидит его. Но весной в Кастелло вернулся лишь Грегорио ди Пулья и принес ей страшную весть о том, что Лоренцо погиб еще в феврале. Она представила себе, как падающие с неба снежинки не тают на его мертвом лице, как снег постепенно скрывает его тело, и ей показалось просто невообразимым, невозможным, что он умер, а она осталась жива. А ведь она даже танцевала и пировала с арендаторами на Сретение, тогда как тело ее мужа уже, наверное, начало разлагаться, она по-прежнему жила своими надеждами и веселилась в тот праздничный день, который так хорошо запомнила. Они с другими благородными дамами играли тогда в игру «золотая подушка», во время которой бросают и ловят позолоченную подушечку, а на кону стоит чаша с бесценным, сдобренным редкими пряностями вином, которую охраняет глава увеселений. Симонетта в той игре выиграла и забрала золоченую подушечку себе, а «пленника подушки», то есть чашу с драгоценным вином, поднесенную ей шутом, с удовольствием осушила до дна, в то время как — возможно, в эти самые мгновения! — горячая кровь Лоренцо лилась из его ран на замерзшую землю Ломбардии. И Симонетту теперь мучила странная, не поддающаяся объяснению вина из-за того, что она так и не смогла почувствовать, распознать тот миг, когда погиб ее муж. Она была связана с ним душою и телом, соединена с ним самыми святыми клятвами, и, разумеется, хорошая, истинно благочестивая жена должна была бы почувствовать то мгновение, когда ее супруг перестает дышать. А вот она ничего не почувствовала! И вина эта казалась ей непростительной. Значит, она была Лоренцо плохой женой? Но тут память, словно не желая обманывать Симонетту, начинала твердить ей, что у нее не было перед ним в прошлом никаких грехов, и в вере своей она также не испытывала ни малейших колебаний. Да, пожалуй, оба они не горели безумной страстью, но любили друг друга глубоко и искренне. И души их были едины во всем. И женой она была послушной и благочестивой, и всегда помнила о своем супружеском долге. Почему же она с такой силой ощущает бремя собственной вины? Может быть, потому, что вина эта связана не только с тем, что она не сумела почувствовать момента, когда Лоренцо погиб? Она невольно ощущала себя виноватой с того самого дня, когда впервые взглянула в лицо Бернардино Луини, когда впервые, помимо собственной воли, обратила внимание на то, как прекрасно его тело, и обнаружила, что это самый красивый мужчина, какого ей когда-либо доводилось видеть, красивее даже ее покойного мужа. Дьявольское искушение, порожденное красотой Бернардино Луини, заставляло Симонетту считать Лоренцо самым добрым, самым благочестивым, самым лучшим и сдержанным из всех мужей на свете. Она страстно по нему тосковала, не было минуты, чтобы она о нем не думала. Однако минувший год — когда остались позади первые мучительные приступы горестного отчаяния и последовавшая за этим беспросветная пустота — принес Симонетте некую новую решимость, вызванную невольным гневом на слишком расточительного супруга и обрушившейся на нее нищетой. Проблемы, связанные с отсутствием средств к существованию, привели ее к знакомству с двумя очень разными мужчинами, и Манодората тогда стал ей другом, а Бернардино — врагом. Оба в этот сложный период поддержали Симонетту, но совершенно по-разному. Манодората обеспечил ей реальную помощь, а Бернардино подарил ей гнев, столь необходимый для продолжения жизни, и у нее хватило проницательности, чтобы понять: она обязана жизнью им обоим, причем в одинаковой степени. И теперь, когда со дня смерти Лоренцо прошел уже год, становилось ясно, что горю Симонетты, связанному с этой утратой, нет конца, что и через год она будет одинока, и через два года, и через три, и так до конца своих дней. А сегодня она даже рассердиться на Луини не сумела, что бы и как он ей ни говорил. Сегодня она чувствовала себя совершенно выдохшейся, безжизненной, а печаль и тоска по покойному мужу, как ей казалось, отныне будет сопровождать ее вплоть до Судного дня. Симонетта сидела на ступенях алтаря, не замечая, как слезы набегают на ее прекрасные очи и капают на руки и на подол платья.

Зато Бернардино сразу это заметил, так как не сводил глаз с ее лица. Именно этого он больше всего и боялся. Ее слез. Он понимал, что слезам ее противостоять не сможет. Слезы драгоценными бриллиантами падали из глаз Симонетты — тех самых голубых глаз, которые создали в душе Бернардино такую сумятицу чувств. Глаза эти были того же цвета, что и небо над его родным озером Маджоре. Там, в детстве, голубизна озера и неба, неба и озера становилась единой, стоило прищурить глаза, и ангелы вдыхали и выдыхали воздух, вдыхали и выдыхали, подгоняя к берегу волны и создавая ощущение морского прилива, которого там быть не могло. И еще Бернардино вдруг вспомнилось последнее прикосновение отца, его рука на плече перед тем, как он навсегда ушел из семьи. И любовь к матери, к той единственной женщине, которая в те далекие годы одна лишь могла сделать его по-настоящему счастливым. Не в силах долее выносить пробудившиеся в душе мучительные воспоминания, Бернардино подошел к Симонетте, чувствуя себя на берегу того озера, в набегающих на берег волнах, и опустился перед нею на колени. Точно вознося к ней свою мольбу, он обнял ее и крепко поцеловал в губы и тут же почувствовал, как ее руки обнимают его, а губы ее приоткрываются навстречу его губам. На губах у него был вкус ее слез — соленый, а вовсе не сладостный, — и он воспринимал его как вкус своего исцеления, поняв наконец, что причиняло ему такие страдания. И все вдруг встало на свои места. Он нашел-таки свой Грааль, всем сердцем полюбив Симонетту ди Саронно, и в эти невероятные мгновения отчетливо понял: и она тоже его любит.

ГЛАВА 17

И СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ ГРЕГОРИО

Грегорио ди Пулья опять предавался пьянству. Стоило зиме начать проявлять свой суровый нрав, как он забросил все дела вне дома и большую часть времени торчал в просторной кухне замка, глядя, как трудится Рафаэлла. Кухня, по сути дела, осталась единственным местом в доме, где было тепло, поскольку там в большом очаге постоянно пылал огонь. Впрочем, почти все огромные кирпичные плиты и духовки, где некогда часами ревело пламя, где готовились всевозможные блюда для роскошных пиров, теперь стояли пустыми, их трубы превратились в жилища для коршунов и аистов, и птицы оставляли на почерневших кирпичах потеки беловатого помета, похожего на изморозь.