Спецзона для бывших - Александр Наумов

– Какой у вас срок?

– Двадцать лет.

– Вокруг вас, в отряде, такие же убийцы. У всех большие сроки. С какими мыслями люди пытаются прожить такие длинные отрезки времени?

– От человека зависит, его характера…

– Лично вы о чем думаете? Раскаиваетесь? Или наоборот…

– Вы знаете, обо всем передумаешь, прокрутишь прошлое по нескольку раз, но… если мне пришлось бы попасть в ад и гореть там, я бы горел и терпел… так же, как сейчас терплю вот это лишение свободы. Человек ко всему привыкает. Думаешь, конечно, не о негативном, а позитивном: чтобы здесь все было нормально и чтобы в будущем нормально освободиться, не создавая никому никаких проблем, жить дальше, доживать уже… А здесь основная задача – не раскрутиться. В зоне все ходят, как у нас говорят, на ручнике, сдерживают себя… постоянно. Видимое благополучие – только мнимое. Это фальшь. От всего, чтобы уйти, я попал в музыку… Я вот теперь когда выхожу после репетиции, так словно из другого мира. Слышу то здесь, то там, как про кого-нибудь говорят, что он плохой, судят его, замышляют что-то. А мне уже не до этих дрязг, я хожу и напеваю про себя мелодию. Потому что она во мне уже сидит, я каждый день ее репетирую. Я нашел для себя отвлечение в музыке. А у других осужденных, смотрю, уже гон идет: такой сидит и весь день курит и курит. Представляете? Весь день! А мне надо еще письмо написать, успеть что-то почитать, заняться немецким языком… У каждого свой распорядок.

– Немецкий-то для чего изучаете? И кстати, каким образом?

– У нас есть так называемая школа корреспондентского обучения. Это заочное обучение. До того как меня посадили, я четыре года ездил в Германию, перегонял машины. У меня там осталось много друзей. И я хочу после освобождения уехать туда. Сейчас мне сорок четыре года. До звонка если отбуду, выйду из зоны в шестьдесят лет. Жалко годы, бесцельно они просто идут. Не то чтобы бесцельно… С одной стороны, я дал себе установку: да я не в зоне сейчас! Я нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся, а потом разъедемся… Так вот я хочу уехать в Германию! И я уеду. Я это знаю. А здесь… я все видел в этой стране, я видел этих людей, я здесь не могу жить, как мне это ни прискорбно. Некоторые говорят: родина… А я считаю, что понятие родины – это земной шар. Вот земной шар – это родина человека. Французы едут в Америку, американцы – во Францию, а у нас родина – Советский Союз: колючая проволока по периметру. Ты здесь родился, поэтому должен любить эту родину, а если не будешь любить, то вот альтернатива: статья за измену. Да это неправильно. Так не должно быть! Где хочу, там и живу.

– Почему же вы раньше не уехали из России?

– Все было на грани…

– Думаете, вас там ждут?

– Меня не надо ждать.

– Вы не поняли вопрос. Германия вас ждет?

– Германия? Она очень демократичная страна.

– Приезжих там не жалуют.

– Жалуют. Поверьте мне, я был там, своими глазами видел быт, я его щупал. Это настолько демократичная страна, она принимает всех, кто желает. Русских, турок, поляков, вьетнамцев…

– На что там будете жить?

– Люди живут на пособие по безработице, имеют автомобиль, отличную бытовую технику в квартире, и на столе – покушать. Если кто хочет лучше жить, как сосед немец, он идет ищет работу. Я знаю людей, которые прожили там шесть лет, и не работают. Но у них есть автомобиль «Ауди», восемьдесят пятого года выпуска. А это был 1995 год – десять лет машине, но она в таком состоянии, что не сравнить с нашей десятой моделью. У них «Занусси», «Шарпы», «Сони» – все пахнет и цветет, чистота и порядок, и немцы к ним уважительно относятся. Они за глаза, может быть, говорят: вы, там, русские, второго сорта… Но в глаза никто не скажет. Культурно, вежливо, аккуратно. К любому обратись: покажет, расскажет, встретит тебя – ну все, что хочешь. Если бы там плохо жилось, народ возвращался бы. Обратно, в Россию. Но возвращаются только единицы, кто имеет проблемы с налоговыми службами, с полицией… Или есть такое понятие – русский шовинизм. Это не то что национализм, хуже – он не любит немцев, он ненавидит эту нацию, немецкий язык его просто коробит, и он уезжает. Остальные живут и не хотят возвращаться, палкой не выгонишь. Потому что они смотрят московское телевидение – первый, второй каналы, – а что хорошего показывают? Сплошной криминал. И они уже говорят: «Мы рады, что вовремя уехали оттуда». Родители? Да, их не сдвинешь с места. Люди пытаются перетягивать туда своих стариков, но… В гости только приезжают. Зато дети им материальную помощь оказывают. Тысяча евро там – это копейки, а здесь – большие деньги.

Ошибка капитана

О своем преступлении – убийстве, совершенном с подельником, бывший военный С. говорит коротко:

– Мы убили такую мразь…

Осужденный С.

– У меня подельник был, старшина-танкист, а я – капитан Вооруженных сил, служили мы в Нижнем Новгороде. Убили одного уголовника, трижды судимого. Он издевался над малолетними ребятишками. Я ходил в гости к старшине, а уголовник был отчимом его женщины, у нее – трое детей, пяти-семи лет. У меня был с этим отчимом разговор, ничего не вышло… Видимо, он затаил обиду, и когда я пришел в следующий раз, он стал угрожать: «Встречу твою семью – жену порежу, ребенка покалечу…» Ну уголовник, что взять с такого. Отморозок. Потом он полез в драку – ударил меня, после чего… Я себя не помню. В какой-то момент словно очнулся и увидел, что я убил его. Подельник был не виноват… Но судили нас обоих и обоим дали по одиннадцать лет лагерей.

– Что значит «не помнить себя»? Вы были невменяемы, в состоянии аффекта?

– Да… нет, мы были… немножко поддатые. Если бы все вернуть… Я не киллер, я нормальный человек. Я в жизни не ударил ни кошку, ни собаку.

– Как ваши родные отнеслись к тому, что вы совершили?

– Меня никто не осуждает. Единственное… я считаю, что приговорили меня беспредельно, на очень большой срок – к одиннадцати годам! Отягчающих нет, характеристики положительные. Убил голыми руками. Ни ножей, ни стульев не хватал.

– Думали вы раньше над пословицей: от сумы и тюрьмы не зарекайся?

– Нет, не думал. Я в семнадцать лет в сапоги влез, надел военную форму. Закончил военное училище. Служил. Но у меня было два случая, когда я ездил в должности начальника караула, сопровождал арестованных солдат. Я когда заводил их на централ, думал, что в тюрьме сидят закоренелые преступники. Однако на самом деле не все закоренелые. Настоящих злодеев процентов тридцать, они и должны сидеть. Остальные… так себе, случайно попали в зону.

– Помните свой первый день заключения?

– Когда меня завели в камеру, я подумал: ну все, жизнь прошла, это конец. Не видать свободы больше. Психологически я не был готов к заключению… Осознать не мог. Ужас! Страшно. Я постарел в камере лет на двадцать. В первый день – оцепенение. С чем это можно сопоставить? Ну, это как потеря чего-то очень дорогого и близкого. В один день ты что-то теряешь. Закрыли хату [16] – и земля ушла из-под ног. Ты вроде живой – и вроде тебя нет. Обидно… В милицию я сам пришел, ничего не скрывал. Думал, правосудие разберется. Я не считал себя невиновным. Но есть смягчающее обстоятельство – явка с повинной. На суде посчитали, что у нас была преступная группа – я с подельником. Но это не организованная группа. Усугубляющих вину обстоятельств не было. И вообще, нас осудили не за убийство человека, а за убийство… трупа!

– В каком смысле – трупа?

– А в таком смысле, что мы думали – убили его. А на самом деле не убили – он был еще живой. Но лежал не шевелился. И у нас первой мыслью было скрыть следы убийства. Мы решили инсценировать его самоубийство: взяли труп, вынесли на балкон и сбросили…

– С какого этажа?

– С четвертого. Был час ночи. Мы его сбросили, потом спустились вниз, вышли из подъезда…

– Зачем вышли-то?

– Чтобы посмотреть на убитого…

– Ну и что, посмотрели?

– Да, вместе с нами из подъезда вышла бабка – соседка. Оказалось, что она все видела. А потом судмедэксперт дал заключение: на тот момент, когда мы его сбрасывали, он был еще живой. Но мы-то полагали, что он мертвый.

– А если бы вы знали, что он – живой?

– Вызвал бы «скорую». Может быть. Впрочем, не знаю, мы убили такую мразь…

– Вы не раскаиваетесь?

– А в чем мне раскаиваться? У нас произошло убийство по неосторожности… Потом был суд, на котором – ни слова о потерпевшем: что он трижды судим, был на учете у нарколога, имел вторую степень алкоголизма. Меня же судили, словно киллера, по 105-й статье, части второй, пункту «ж». Хотя я не говорю, что я невиновен. Но я не хочу быть на одной планке с отморозками, я не такой, а суд в этом не разобрался. Меня судил один человек – судья. И двое кивал сидели. А должен был судить суд присяжных заседателей, такие вот дела… И вообще, если разобраться, так я сам себя наказал. У меня умерла мама 26 декабря, а в январе – бабушка. Суд провели 22 февраля, тогда я еще подумал: как не 23 февраля – в День Советской армии? Специально для меня – кадрового военного. Вот было бы… забавно! После суда я написал письмо президенту и министру обороны с просьбой направить меня в действующую армию на Северный Кавказ, чтобы искупить свою вину. Из министерства пришел ответ: контракт со мной можно заключить только после отбытия срока наказания. Спрашивается, какой контракт? Я ведь просил в порядке помилования направить в армию.