Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

class="p1">Ещё через три часа чаепитие почтового отделения глухой таёжной Кирги было прервано рёвом двух бронетранспортёров. Взволнованные женщины повыскакивали на крыльцо, похлопали глазами, мгновенно сообразили, что творится, и тут же, тысячелетним инстинктом вооружённые, напустили вид неприступно-пушистый. Они кошачье-сверкающими глазами следили за ордой пограничников, лихо таскавших доски, брусы, инструмент, кирпичи, мешки с цементом, краску, всякий мужской инструмент, и уже прикидывали расклад неминуемого застолья.

Вовочка Мышкин выступил вперёд. Искренний и портупейный, хитроумному данайцу подобный, он произнёс краткую речь о том, как взволновала сердца пограничников просьба коллектива киргинской почты помочь с мелким ремонтом. И от лица всех воинов подтвердил решительный настрой не жалеть своих сил, способностей и… И вообще. Заведующая почтовым отделением Евгения Владимировна Воробейкина, на самом деле рыжеволосая и голубоглазая, внимательно посмотрела на миловидного мальчика, старавшегося казаться таким неотразимым и покорительным, и…

И приняла дары.

Хотя в Кирге наличествовали электрификация вместе с советской властью, коммунизм в отдельно взятой тайге почему-то ещё не успел наступить. Поэтому Евгения Владимировна предложила рассчитаться за способности товарищей добровольных помощников русским эквивалентом труда – «казёнкой», по какому-то удачному стечению обстоятельств расфасованной в мелкую тару – «мерзавчики». Ударили по рукам – и работа закипела.

Видавшая ещё царских урядников изба съёжилась от ужаса, как сладкоежка в кабинете стоматолога. Завизжали гвоздодёры, срывая рассохшееся деревянное кружево, с глухим стуком стучали молотки, сбивая с выгоревшей старинной печи по-старушечьи густые белила штукатурки, с крыши летела щепа и мусор сдираемой дранки. Евгения Владимировна и её помощница Софья Яновна Потоцкая сидели на куче вынесенного добра, заботливо прикрытого покрывалами и простынями. По-женски настырно, они порывались поруководить мужской работой и вмешаться в творившийся разбой и погром, но их с шутками и прибаутками усаживали на место, просили чайку заварить, не мешаться, отойти в сторонку, лишь подсказывать что, как и где.

Словно любопытная белка, Софья Яновна, маленькая, гоноровитая, из недобитых сосланных поляков, выглядывала из-за плеча Жени – ой, да, конечно, Евгении Владимировны. Это было упоительное варварство – два десятка русских мужиков – обозартившихся, хохочущих или намеренно серьёзных – там, где надо было показать умелую силу и рукодельное искусство.

Армейскими домкратами избушка была вывешена и выставлена по уровню, сгнившие венцы заменили на новые, фундамент переложили по-сухому, новые рамы и двери заполнили беззубые отворы, палуба пола была заново сплочена, да так, что капля не просочится, новое крыльцо сияло свежим деревом на фоне почерневшего от старости сруба, крыша была выстелена рубероидом с щедрым перехлёстом, прогоревшие стенки печи переложены, а боров дымохода вычищен от птичьего сора. Как же измучились печники, деликатно переводя энергичный язык русских строителей на доступный нежному женскому слуху литературный: «Хозяйки, это полный. непорядок, ну, ведь… это, да. Могли сгореть на… Совсем, там, в борове, мусора было до… Крыши, чуть что, и… конец. А мы вам тут при… способили эти… вьюшки вычищать и лежанку сделали, одежду и обувь сушить, вот!»

Знаешь, старик, как раньше деревенские мальчишки обленившихся лягв через соломинку надували? Нет? Вот и замечательно, поберегу городскую психику.

Невероятное любопытство раздувало Киргу. Как надутые лягушки нырнуть не могут, так и местные аборигены не могли погрузиться в свой ежедневный распорядок. «Аграфена! Аграфена-то! Графка, глуха тетеря, быстро на улицу-то давай! Там военны пограничны приехали, на танках, почту ремонтировать! На танках, говорю! Беги скорее, давай! Да подождёт коза-то, там такое! А наша-то, Женька-то! Ну, Володьки Воробья бывша невестка, ишь кака! «Барыня лягли и ждуть»! Всё с охвицерами, с охвицерами! А они там крушать, крушать там всё!»

Кино и немцы.

Уже поздним вечером бойцы помогли хозяйкам затащить почтовое имущество, подвигали шкафы, повесили полки, проверили электричество, телеграф и телефон, расставили цветы по подоконникам и, нарочно скромничая, отказывались от попыток хозяек покормить ужином. Сделали как в старину – за световой день, да не за летний, а за короткий ноябрьский.

Мышкин, затеявший всё и урвавшийся больше всех, задержался на пороге: «Евгения Владимировна… Я…» – он почему-то совершенно неожиданно растерялся. Его донжуановский настрой куда-то улетучился – таким материнским теплом светились глаза Воробейкиной: «Спасибо вам, Володя. Вы такой заботливый и отзывчивый». Рука в руке. Незнакомое тепло нежной руки. Незнакомые ноготочки. Мороз по спине. Он постоял столбом, растворившись в голубых глазах: «Я могу приехать?.. Когда-нибудь? Женя… Я хочу позаботиться о вас». – «Приезжайте, отчего ж нет. У нас места славные. Всего хорошего, Володя, – и после неуловимой паузы парфянской стрелой: – И вашей жене наше спасибо передавайте. Вы её берегите».

Лучше бы ударила.

Спрятавшись в головном БТРе, Крупнокалиберный Мыш угрюмо отмалчивался, отвечал невпопад и озадаченно тёр лоб всю дорогу в Биробиджан. Впервые его так продинамили. Даже так сказать неправильно. И не то чтобы продинамили, и не оттолкнули, и не обидели, но. Он не знал, как и что думать. Где-то на другом конце Большой страны его ждала жена Варя. Скоро родится его ребёнок. Всё будет хорошо и правильно. Но тепло Жениных рук на пальцах. Чёрт побери. Чёрт, чёрт, чёрт!

Думаю, совершенно понятно, каким ликованием наполнилось сердце Вовочки, когда узнал он, что сразу после новогодних праздников Манёвренной группе надлежит опять выехать на полигон в Киргу. Он загонял своих бойцов до писка. Убойные КПВТ сияли воронеными стволами, порядок царил, конспекты политзанятий были безупречны, взвод был приведён в чувство, письма Варе – со всеми возможными подробностями, нежностями и поцелуями – были заранее написаны и отправлены, воспоминания о семейных распрях обезболили совесть, все препятствия были устранены, сердце гремело и толкало молодую кровь.

Перед его глазами стояли глаза прекрасной рыжеволосой Жени…

Отпросившись под благовидным предлогом отправить письма жене, сходя с ума от желания и незнакомой робости, он домчался до Кирги, спрыгнул с уже известной нам «семёрки», приказал Чаркину не глушить движок, взлетел по сиявшему новой краской новому крыльцу почты, открыл обитую дерматином дверь избы и… В почтовом отделении пахло женской чистотой, сургучом, ёлкой, Новым годом и – чуть-чуть – пирогами. Потрескивали дрова в печи. Воробейкина стояла у окна, закутавшись в пуховый платок, и поливала цветок алоэ. Господи, хоть что-то делать, хоть что-то – ведь стёкла двойного переплёта гудели от рыка стального зверя на улице. И чувствовала спиной взгляд мужчины.

Молодой, сильный, такой взволнованный, такой рядом.

И такой чужой.

Поздоровались. Обычные фразы взрослых людей. Обычные улыбки, как графы надоевших инструкций: «куда», «кому», «обратный адрес», «правильно заполняйте индекс». Всё было совершенно смутно и непонятно. Слова всё путали и портили.

Чай. Варенье из облепихи. Урожайный год. Очень. Договорились встретить старый Новый год. «И ребят приглашайте, я