42-я параллель - Джон Пассос

Именно мисс Олифант и убедила Элинор слушать Лекции в Институте изящных искусств. У нее по стенам висели репродукции картин Россетти и Берн-Джонса, и она рассказывала Элинор о прерафаэлитском братстве и внушала ей, что искусство – это нечто снежно-белое, и чистое, и благородное, и далекое, и печальное – словом, такое, каким она сама его представляла.

Когда ее мать умерла от злокачественной анемии, Элинор была тоненькой восемнадцатилетней девушкой. Днем она работала в магазине кружев в Луп[114], а вечером изучала прикладные искусства в Институте изящных искусств. Вернувшись домой после похорон, она собрала все свои вещи и переехала в «Муди-хаус». Она почти не видалась с отцом. Изредка он звонил ей по телефону, но, когда это было возможно, она уклонялась от разговора. Ей хотелось забыть его.

В магазине ее любили за то, что она была такая утонченная и, по словам владелицы, старой миссис Лэнг, создавала там атмосферу неуловимого изящества, но платили ей только десять долларов в неделю, и пять из них уходило на комнату и стол. Ела она немного, но в столовой кормили так плохо и ей так противно было сидеть там с другими девушками, что иногда ей приходилось покупать лишнюю бутылку молока и пить ее у себя в комнате, и случалось, что к концу недели ей не хватало денег на покупку карандашей и рисовальной бумаги и приходилось идти за долларом-другим к отцу. Он давал их довольно охотно, но почему-то она ненавидела его за это еще больше.

Вечера она просиживала в своей угрюмой клетушке на уродливой железной кровати с уродливым покрывалом и читала взятые в общественной библиотеке книги Рескина и Патера под аккомпанемент хоровых гимнов, доносившихся из общей залы. Иногда она опускала книгу на колени и просиживала до поздней ночи, вглядываясь в тускло-красную электрическую грушу – единственный допущенный в общежитии вид освещения.

Каждый раз, как она пыталась заговорить о прибавке, миссис Лэнг возражала:

– Зачем это вам, дорогая? Вы скоро выйдете замуж и покинете нас. Такая очаровательная девушка, с таким неуловимым изяществом, как у вас, не может долго оставаться не замужем, а тогда на что вам прибавка.

В воскресенье она обычно уезжала по железной дороге в Пульман, где у сестры ее матери был маленький домик. Тетя Бетти, спокойная, домовитая женщина, все странности Элинор приписывала девичьим капризам и расставляла сети, чтобы поймать ей в женихи подходящего молодого человека. Ее муж, дядя Джо, был мастером прокатного цеха. От многолетней работы в прокатном цехе он совершенно оглох, но утверждал, что именно в цеху он прекрасно слышит каждое слово. Летом он проводил все воскресенья, копаясь в крошечном огороде, где выращивал салат и астры. Зимой или в плохую погоду он целый день сидел в гостиной, читая «Листок железнодорожника». Тетя Бетти готовила праздничный обед по рецептам «Журнала для хозяек», и они обычно просили Элинор подобрать букет для стола. После обеда тетя Бетти мыла посуду, Элинор перетирала ее, а потом, когда старики ложились соснуть, она сидела в гостиной, читая светскую хронику «Чикаго трибюн». После ужина, в хорошую погоду, старики провожали ее до станции и усаживали ее в вагон; тетя Бетти возмущалась, что такая красивая девушка живет совсем одна в таком большом городе. Элинор улыбалась в ответ ясной горькой усмешкой и уверяла, что ей совсем не страшно.

В воскресенье вечером обратные поезда в город бывали переполнены молодыми людьми и девушками, разгоряченными, растрепанными и обгоревшими за день, проведенный на воздухе в дюнах. Она ненавидела их, ненавидела итальянские семейства, от которых несло чесноком и винным перегаром, и ревущую ораву их ребятишек, и немцев, побагровевших от долгого сидения за послеобеденной кружкой пива, и деревянные лица пьяных рабочих – финнов и шведов, тупо таращивших на нее блестящие пьяные голубые глаза. Иногда кто-нибудь из мужчин приставал к ней, и ей приходилось перебираться в другой вагон.

Как-то раз в до отказа набитом вагоне какой-то курчавый субъект весьма недвусмысленно прижался к ней. Было так тесно, что ей никак не удавалось отодвинуться от него. Она едва удерживалась, чтобы не вскрикнуть, но ведь было бы так вульгарно поднимать скандал. Когда наконец на вокзале она протолкалась сквозь толпу, ей стало дурно, и по дороге домой ей пришлось зайти в аптеку за нашатырным спиртом. Еще вся дрожа, она пробежала по общей зале «Муди-хауса», наверх, к себе в комнату. Ее тошнило, и одна из соседок по общежитию, застав ее у раковины в ванной, подозрительно посмотрела на нее. В такие минуты она чувствовала себя до того несчастной, что думала о самоубийстве. Во время месячных у нее бывали мучительные боли, и по крайней мере один день ей приходилось вылеживать в кровати. А иногда она чувствовала себя отвратительно по целой неделе. Как-то осенью она позвонила по телефону миссис Лэнг, что нездорова и не может встать с постели. Она поднялась к себе в комнату, легла и принялась читать «Ромолу»[115]. Она читала теперь подряд полное собрание сочинений Джордж Элиот, которое нашла в библиотеке «Муди-хауса». Когда старушка уборщица вошла к ней, чтобы оправить постель, она сказала:

– Мне нездоровится… Я потом сама приберу, миссис Кунц.

К обеду ей захотелось есть, и простыни за спиной сбились в комок, и хотя ей было очень стыдно выходить после того, как она сказала миссис Лэнг, что не может подняться с кровати, но она чувствовала, что задохнется, если еще хоть минуту пробудет в комнате. Она тщательно оделась и украдкой спустилась вниз.

– Так вы, значит, вовсе не так нездоровы, – сказала надзирательница, миссис Бигз, когда она проходила мимо приемной.

– Мне просто хочется на воздух.

Выходя, она слышала, как миссис Бигз проворчала вполголоса:

– Подумаешь, какие нежности.

К Элинор, как изучающей искусство, миссис Бигз относилась с большим недоверием.

Еще чувствуя слабость, она зашла в аптеку и выпила валериановых капель. Потом на трамвае поехала в Грант-парк. Резкий северо-западный ветер гнал вдоль набережной смерчи пыли и бумажного мусора.

Она направилась в Институт изящных искусств и поднялась в залу, где выставлен был Уистлер[116]. В этот день в зале никого не было, кроме хорошо одетой девушки в горжетке голубого песца и маленькой серой шляпке с пером. Она внимательно разглядывала портрет Мане. Заинтересованная ею Элинор делала вид, что смотрит на Уистлера, но при первом удобном случае переводила глаза на девушку. Скоро она поймала себя на том, что стоит рядом с ней и тоже разглядывает портрет Мане. Вдруг их глаза встретились. У девушки были широко расставленные светло-карие миндалевидные глаза.

– По-моему, нет в мире художника лучше Мане, – задорно сказала она, словно вызывая кого-то на спор.

– Да, он прекрасный художник, – сказала Элинор, стараясь подавить невольную дрожь в голосе. – Я люблю эту картину.

– А вы знаете, это ведь не самого Мане, это писал Латур, – сказала девушка.

– О да, как же, – сказала Элинор.

Они помолчали. Элинор боялась, что на этом разговор и кончится, но девушка спросила:

– А какие еще картины вам нравятся?

Элинор внимательно посмотрела на Уистлера, потом медленно промолвила:

– Я люблю Уистлера и Коро.

– Я тоже, но Милле я ставлю выше. Он такой круглый и теплый… А вы когда-нибудь бывали в Барбизоне?

Элинор и понятия не имела, что такое Барбизон, но сказала:

– Нет, но мне очень бы хотелось.

Они опять помолчали.

– Но только Милле, по-моему, грубоват, вы не находите? – отважилась наконец Элинор.

– Это вы о той репродукции «Анжелюса»? Я просто не выношу этих религиозных настроений в живописи. А вы как?

Элинор не знала, что ей ответить, поэтому она кивнула головой и сказала:

– Мне так нравится Уистлер: когда долго разглядываешь его и потом посмотришь в окно, все вокруг кажется нарисованным пастелью, словно на его картинах.

– Знаете что, – сказала девушка, взглянув на часики в своей сумке. – Мне надо домой только к шести. Почему бы нам с вами не выпить чаю? Я знаю тут недалеко одну немецкую кондитерскую, где очень хороший чай. Домой мне надо только к шести, и мы с вами славно поболтаем. Вам не кажется неприличным такое предложение? Да впрочем, я люблю нарушать приличия. А вы как? Вам не бывает противен Чикаго?

Ну конечно, Элинор противны были и Чикаго, и обывательские приличия, и все прочее. Они отправились в кондитерскую и пили там чай, и девушка в сером, которую звали Эвелин Хэтчинс, пила чай с лимоном. Элинор много болтала и смешила свою собеседницу. По ее рассказам, как-то получалось, что отец ее художник, живет во Флоренции и она не видела его с раннего детства, что мать ее развелась и вторично вышла замуж за дельца, акционера фирмы «Армор и K°», и что теперь мать умерла и у нее остались только родственники в Лейк-Форест, что сама она учится в Институте изящных искусств, но предполагает бросить его, потому что занятия ей ничего не дают, что жизнь в Чикаго для нее невыносима и она думает перебраться в Восточные штаты.